Раз так, то так. Едем. Недалеко впереди едут фуры с пчелами. Они едут медленно, надо смотреть, чтобы не опередить их. Лучше держаться вместе… Но молодые парни из менской «дикой дивизии» не хотят меня даже дослушать до конца.

— Еще чего доброго. Если надо «украинским жлобам», пусть бегут вместе с пчелами…

… Возле парома мои возницы добились, чтобы их первыми перевезли через Биру: у них нет времени. Они спешат. Они не станут ждать «напоследок». Ни в коем случае не будут ждать.

Добродушный паромщик с корейской бородкой, безусловно, расположил к себе эту молодежь. Он тоже когда-то был молодой. Теперь он спокойный. Он только любит смотреть, если кто-то горячится. Он просит у меня «расейской самокрутки» и, между прочим, рассказывает, что Озет собирается строить через Биру огромный мост. А его возьмут сторожем этого моста. Вот и выходит: не придется ему тянуть паром, да еще и вдвое больше зарплату будет получать. Конечно, умная вещь.

— Очень хорошие люди, этот Озет…

— Парни, таки действительно, куда нам спешить. Все равно придется ночевать на двенадцатой версте. Можно ехать не спеша. Едем же с грузом, кони сегодня пришли с опытного поля, они же уставшие. Нечего спешить.

Но Лейбко Ковалев терпеть не может, когда ползут, как мертвые. Лейбко в Менске служил у «каретника». Вот он и любит, чтобы кони живей перебирали ногами.

Да и бегут же лошадки, когда их еще подхлестнешь. Тогда железо на телегах под нами дребезжит и не дает усидеть. Но кони отмахиваются хвостами от ударов, делают вид, как будто уже все забыли, и снова плетутся медленно. Железо успокаивается и укладывается на место. И сидеть становится удобней.

… Когда Лейбко снова начинает подгонять коней, я пересаживаюсь на телегу Мошка. Он везет все оборудование для кузни. Поэтому он едет последним и медленней. Мошко говорит, что это будет первая кузня в еврейском государстве. Мошко настоящий «поэт». Он разговаривает скороговоркой и говорит, что хочет устроить первую кузню в первой республике без единой ошибки.

Мошко уже хорошо знает, что такое земля. Он всю жизнь работает на земле. Его отец умер на своей земле. Вот и он хочет этого. Но такого еще он никогда не видел. Теперь у него нет времени. Надо кое-что перевезти и заработать «немного денезек». Но с первой «возмозностью» он напишет про эту сопку, которую мы сейчас проехали, и отправит во все журналы и газеты.

— Ох, какая же она красивая, это сопка, Тихонькой она называется. Она тихенькая, вот и зовется Тихонькая. А на другом берегу Биры есть еще одна сопка. Она зовется Буйная. Та сопка не тихенькая, вот и зовут ее Буйная.

Но Тихонькая нравится Мошку больше. Она очень большая, версты, наверное, две высотой. А посредине ступеньки. А вокруг заросла она деревьями, большими и маленькими деревьями. А наверху у нее шпиль, с которого можно видеть абсолютно всю еврейскую республику.

— Черт побери этих парней. Смотри, сколько они уже проехали. Надо их догнать. — Дорога хорошая. У Мошка на телеге мягко настелено. Можно и хлестнуть эту заразу.

О-о! Уже видно их вон где. Хорошо еще, что в гору они не гонят лошадей. Если бы, например, Лейзер-каретник увидел, как Лейбка гонит, было бы ему плохо. А тут — когда ему доверили самому лошадей — он такие штуки выделывает…

Догоняем те телеги. На улице темнеет. Вскоре восходит луна, полнолицая, как молодая гольдка. Дорога ровнехонькая, выглаженная, как дорога из Балты в Одессу. Кони очень рады, что мошка не сильно кусает, и бегут веселее. Мы договариваемся накормить коней на «двенадцатой версте», а самим переночевать там, в деревянном бараке.

… В бараке всегда есть китайцы-рабочие, которые строят дорогу. Окна тут забиты досками, а двери открыты. Свет проходит сквозь двери и дырявую деревянную крышу. Вечером барак освещается пламенем из чугунной печурки. Теперь ночью, когда печурка закрыта, можно при свете спички увидеть на нарах раздетых изможденных людей с неясными монгольскими лицами. Спичка освещает щеку или нижнюю половину лица. А когда спичка гаснет, то уже ничего не видно. Слышно только, как они тяжело дышат, очень тяжело. Их одежда лежит сверху, не спрятана. Никто ничего не украдет. Наоборот, если ночью придет чужой, он подкинет в чугунку несколько дровишек, чтобы стало теплей…

Немного поодаль, с другой стороны, легли в одежде двое корейцев с реденькими мизерными бородками. А с этой стороны — гольд с круглым плоским лицом.

В ночной темноте все свободные места стали занимать поздние приезжие: русские, украинцы, евреи. Поздней подъехали телеги с пчелами. Новоприбывшие. На нарах стало теснее — теснее и теплее… Да нет. И не теснее. Никто этого не чувствует. Все одинаково уставшие, и все сразу засыпают. Слышно только дыхание, неравномерное дыхание и храп…

На улице тихо. Большая яркая луна одиноко бродит по небу, заглядывая в окна. Осматривает странные лица. Удивляется и идет себе дальше. Потом слышно, как кони — по-разному стреноженные — делают клоунские прыжки по сочному лугу и все одинаково хрустят…

… В третьем часу начало светать. Взошло солнце свежее, чистое. Ночью было холодновато таки, а теперь ехать очень приятно. Ни у коней, ни у людей от усталости не осталось и следа.