— Знаешь.

—Обиделся? Чудак!

— Ну! — взгляд Жигуна потяжелел.

— Беру, беру.

Жигун показал на кормовой кубрик.

— Здесь ваше место, располагайтесь.

Ушел в рубку.

— Ну и народ пошел! — покрутил головой Женька вслед старшине. — Обматеришь — обижается, в глаза плюнешь — драться лезет. Чего взъелся? Шуток не понимает!

— Не болтай чего попало, — заметил Мухтар (так звали казаха). — Язык не курдюк овечий, не тряси без толку. А катер наш не калоша, а плавединица.— Вот тут жить будете. Здесь тепло, есть печка.

По трапику в четыре ступеньки ребята спустились в кубрик. Он сверкал чистотой и порядком. Аккуратно свернутые водолазные рубашки лежали на рундуке; направо от трапика стояла железная печка; в ней с гудением пылали дрова. Горка смоляных чурок лежала рядом. Чувствовалось, что на катере есть хозяйская рука.

В кубрике было жарко натоплено, пахло суриком, олифой свежепокрашенных стен и резиной водолазных рубашек.

Напротив входа и по левому борту — двухъярусные койки. Женька критически осмотрел их, спросил неизвестно кого:

— Долго мы на этой плавединице загорать будем?

Никто не ответил.

За тонким бортом плескалась вода, поскрипывали кранцы.

Толик задумчиво посмотрел в иллюминатор на заснеженные береговые сопки, на низкое, хмурое небо, на бессильный цвет воды, иронически, с полупоклоном сказал:

— Поздравляю с началом службы в действующем флоте.