Кроме того, программа экономила деньги. Гиллиган и Ли установили, что хотя RSVP увеличивала стоимость содержания каждого заключенного на двадцать один доллар в день, за каждый доллар, потраченный на подобную программу по снижению жестокости, сообщество получало четыре доллара[76].
С момента запуска RSVP прошло двадцать лет, и, несмотря на успех программы, ее опыт повторили менее чем в десяти тюрьмах, большинство которых расположены за пределами США. И хотя базовые принципы организации программы не изменились, теперь она проводится не шесть дней в неделю, двенадцать часов в день, а пять дней в неделю, шесть часов в день. Отчасти так произошло потому, что финансирование программ для заключенных часто зависит от того, кого избрали президентом, и каково распределение приоритетов в мире ограниченных ресурсов, и отчасти потому, что сегодня Сан-Бруно предлагает правонарушителям много разных программ, включая общеобразовательные курсы и занятия в техникуме, арт-терапию, театральный кружок, а также программы по избавлению от зависимостей и программы «12 шагов» (по этой причине в народе Сан-Бруно называют «многопрограммной тюрьмой»). Как-то вечером мы беседовали с нынешним директором программ Сан-Бруно в неформальной обстановке, и когда я спросила, почему RSVP не распространилась на другие тюрьмы, он ответил, что, в отличие от многих других обитателей тюрем, у жестоких мужчин нет своего «защитника»[77]. Здесь можно провести параллель с бывшими военнослужащими, заключенными под стражу – они всегда получают внешнюю поддержку, и все соглашаются с тем, что страна должна прилагать больше усилий для удовлетворения их потребностей, особенно учитывая посттравматический стресс, которому они подвержены. Но в сфере домашнего насилия гораздо слышнее голоса выживших жертв, которые, что естественно, ставят свои интересы выше интересов агрессоров.
Сейчас Санни Шварц на пенсии, и она рада, что RSVP продолжает работать, но разочарована в том, что программа не получила распространения. «Почему RSVP по-прежнему исключение, а не правило?» – спрашивает Шварц. «Ужасно бесит, что мы не в состоянии понять людей с несхожим жизненным опытом. Как будто все живут одинаково». Мы ужинаем в Ной-Вэлли; на Шварц джинсы и футболка, ее темно-русые волосы подернуты сединой. Санни – высокая, сильная женщина с волевым характером.
Шварц расстраивает, что, возвращаясь в большой мир, выпускники RSVP практически не получают поддержки. Стажировки, медитация, родительские курсы, сообщества анонимных алкоголиков и наркоманов, жилищная поддержка, программы двенадцати шагов, арт-терапия и возможности получить образование – всё это очень редко бывает им доступно. Эти парни проходят RSVP, получают знания о гендере, себе, культуре, обществе, жестокости и общении, а потом выходят на свободу, в мир, где эта теория обрастает плотью; эти вызовы, угрозы, боль – становятся реальностью. И они совсем одни.
Соединенные Штаты тратят на исследования рака и сердечно-сосудистых заболеваний в двадцать пять раз больше, чем на профилактику насилия, несмотря на то, что наше общество претерпевает огромные издержки именно из-за этой проблемы[78]. Согласно исследованию от 2018 года, опубликованному в Американском журнале профилактической медицины, для бюджета страны цена насилия со стороны сожителей составляет около 3,6 триллионов долларов (в исследовании было задействовано сорок три миллиона взрослых граждан США, так что оно не включает, например, денежные потери, связанные с насилием на свиданиях); два триллиона долларов из этой суммы идет на медицинское обслуживание, семьдесят три миллиарда на судебные расходы, и помимо этого деньги идут на компенсации по потере производительности труда, возмещение стоимости испорченного имущества и многие другие цели. На протяжении жизни насилие со стороны интимного партнера обходится женщинам в сто три, а мужчинам – в двадцать три тысячи долларов[79]. Эта цифра в десятки раз превышает сумму из отчета Центра по контролю и профилактике заболеваний от 2003 года, согласно которому американские налогоплательщики отдали около шести миллиардов в год на расходы, связанные с домашним насилием[80]. В отчет Центра не были включены судебные расходы, расходы на содержание заключенных, а также какая-либо информация о преступниках моложе восемнадцати.
Тюрьма – источник насилия, которое возвращается в общество. Шварц спрашивает меня: «Что же мы можем противопоставить тюрьме?» И рассказывает мне историю, которая многие годы поддерживала ее, историю, которая одновременно призывает к действию и вселяет надежду: охранник избивает заключенного, пережившего Холокост, но тот не перестает улыбаться. Охранник в бешенстве. Он колотит заключенного всё сильнее и сильнее, но наконец останавливается и спрашивает: «Почему ты улыбаешься?» И заключенный отвечает: «Я рад, что не похож на тебя».
В тот день мы с Шварц начинаем беседу не с обсуждения становления RSVP, а с истории мужчины по имени Тари Рамирез. Это история из тех, что пускают под откос все усилия RSVP и заставляет участников программы задаваться вопросом, есть ли смысл во всем том времени, что они тратят на заключенных, во всех тех шансах, которые им дают снова и снова. Может ли жестокий мужчина научиться человечности?
По общему мнению, Рамирез активно участвовал в занятиях программы. Он был неразговорчив и сдержан, но вносил свою лепту в обсуждения и, казалось, серьезно относится к изучаемому материалу. Суд наконец отправил Рамиреза за решетку после четырех случаев применения насилия к сожительнице – Клэр Джойс Темпонгко. Она четыре раза вызывала полицию, четыре раза Рамирезу выдавали запреты на приближение (их издавали и отменяли, снова издавали и снова отменяли), но всё равно его приговорили всего лишь к шести месяцам лишения свободы. Тари завершил первый модуль RSVP, только приступил ко второму, и его выпус тили из Сан-Бруно.
Вскоре после освобождения Рамирез заколол Темпонгко на глазах ее двух несовершеннолетних детей. Ромирез далеко не единожды применял насилие в отношении Темпонгко, которой на момент убийства было всего двадцать восемь лет. По результатам расследования, проведенного заместителем городского прокурора после убийства, было установлено, что Рамирез несколько раз выволакивал Темпонгко из квартиры за волосы, угрожал ей розочкой из пивной бутылки, говорил, что сожжет ее дом и навредит детям, нанес ей более восемнадцати ударов, душил ее, просовывал пальцы ей в горло и несколько раз похищал ее[81]. И, как мы помним, за всё это Рамирезу присудили шесть месяцев. Когда обычный человек, который мало знает о домашнем насилии, скажет вам, что проступок – это ерунда, расскажите ему о деле Рамиреза. В мире домашнего насилия проступки похожи на предупредительные выстрелы. И слишком часто их никто не замечает.
Шварц знала, что игнорировать поступок Рамиреза – интеллектуальное и эмоциональное лицемерие. Более того, для Санни преступление Рамиреза не стало сюрпризом, хотя для жертвы, ее семьи и всех причастных к программе RSVP оно имело убийственно разрушительные последствия. «Мы имеем дело с мужчинами, которые ведут себя очень и очень плохо», – говорит Шварц.
Поскольку Рамирез не прошел RSVP до конца, его пример не слишком полезен для оценки эффективности программы. Тем не менее убийство глубоко потрясло ее участников – как преподавателей и работников тюрьмы, так и сокурсников Рамиреза, которые сидели с ним в одном кругу и делились своими худшими воспоминаниями и самыми потаенными проблемами. Шварц рассказала мне, что в день, когда они узнали об убийстве, она вошла в тюрьму, и все «истерично, неконтролируемо рыдали». Это был момент кризиса всей программы, но Шварц непоколебимо верила в насущную необходимость ее работы. «Вопросы, которые мы решаем, слишком деликатны и актуальны, чтобы дать на них однозначный ответ, – говорит Санни, – на ум приходит аналогия с раком. Люди переносят химиотерапию, но после кто-то из них умирает. Значит ли это, что нужно прекратить клинические испытания?» Нет. Вы их продолжаете, оптимизируете, дорабатываете, пробуете новые комбинации. «Так это и работает», – говорит Шварц. – «Это – наши клинические испытания».
Чтобы снова посмотреть на RSVP в действии, я встречаюсь с Джимми Эспинозой холодным январским утром на входе в Сан-Бруно. Почти год прошел после моего первого визита в тот день, когда Виктория рассказывала свою историю. Комплекс Сан-Бруно расположен на вершине холма в окружении отдельно стоящих пастельных домов, в пригороде к югу от Сан-Франциско. Сейчас эти толстые металлические двери свободно открываются перед Джимми. Он легко перешучивается и с охранниками, и с заключенными. Один охранник с грудной клеткой размером с машину Smart недавно вернулся из отпуска и рассказывает свежую историю о неудачном подкате, из которой становится ясно, что он гей, и иронично именует себя «Летучим гавайцем». Джимми просто разбирает от хохота. Сан-Бруно – единственная известная мне тюрьма, где охранники не скрывают свою нетрадиционную ориентацию. Тюремные охранники могут быть мужественными, грубыми и даже жестокими; но я никогда даже не задумывалась, что среди них бывают геи, и мое удивление стало еще одним напоминанием о том, как глубоко въедаются стереотипы. Они есть даже у меня – человека, который в тот самый момент был занят их активным опровержением. На Джимми бежевая рубашка Dickies на пуговицах и брюки карго в цвет; одежда велика ему настолько, что они легко уместились бы в ней вдвоем с Летучим гавайцем. На лбу Эспинозы угнездились очки для чтения.
Есть целый список желающих попасть в тюремный блок RSVP, и в нем бывает больше десятка человек. В Сан-Бруно знают, что в блоке RSVP до тебя никто не будет докапываться. И поэтому заключенные хотят туда попасть. И охранники тоже. К тому же, всегда полезно показать судье, что ты пытаешься исправиться. Но есть и еще один фактор. Настолько очевидный, что его редко упоминают: люди не хотят попадать в опасные ситуации. Когда мне – частенько – говорят, что человеку свойственна жестокость, я вспоминаю Сан-Бруно и думаю: если это действительно так, почему люди, признанные настолько жестокими, что их пришлось изолировать от общества, пытаются, имея выбор, в первую очередь попасть в блок, который славится отсутствием жестокости?
Блок представляет собой аквариум с ковровым покрытием на полу и полукруглым столом охранника посредине. Стол расположен чуть выше уровня пола, чтобы охранник одновременно мог видеть происходящее в каждой камере и в каждом углу всего блока. В здании два этажа. Посредине здания располагается большая лестница. В ином контексте это могла бы быть парадная лестница вроде тех, по которым спускаются королевские особы. В двадцати четырех камерах с прозрачными передними стенками сидят сорок восемь мужчин в возрасте от восемнадцати до семидесяти. Белые, черные, латиноамериканцы, выходцы с Ближнего Востока. На всех – оранжевая форма и белые туфли без шнурков. Одна стена блока отведена под телефоны-автоматы. Когда мы заходим, я остро ощущаю высоту потолка и тишину сродни библиотечной. Среди этих мужчин есть убийцы. Дилеры. Грабители. И каждый из них замечен в домашнем насилии. Никому из заключенных еще не вынесен приговор, а это значит, что они стараются показать себя с лучшей стороны; среди заключенных присутствует один новичок, который в блоке всего три дня. А местный старожил здесь уже сто десять недель. Длительность срока указывает на серьезность преступления. С тяжкими преступлениями, в отличие от проступков, судебная система разбирается годами. Но каждый заключенный понимает, как ему повезло здесь оказаться. Один из столпов этой программы – полное неприятие жестокости.
Сегодня Джимми участвует в беседе совместно с двумя педагогами-организаторами: Реджи Дэниелсом и Лео Бруэном. Некоторые мужчины подходят, чтобы поприветствовать Джимми крепким рукопожатием, хлопком по спине и полуобъятием, другие просто кивают ему. Я ловлю на себе их взгляды, некоторые подходят и представляются, обращаясь ко мне на «вы». Группа Реджи идет в класс, а Лео занимает пространство перед лестницей. Джимми и четырнадцать мужчин из его сегодняшней группы (и я вместе с ними) переносят синие пластиковые стулья и ставят их в небольшой круг за чуть нависающей лестницей. Рассаживаются в предписанном порядке: недавно прибывшие садятся слева от Джимми, а дальше все располагаются по старшинству, так что мужчина, который пробыл в группе дольше всего, оказывается справа от Эспинозы. Порядок важен, потому что в этой программе сокурсники выступают в роли наставников – это отличает RSVP от большинства других подобных программ. Синклер подчеркивает необходимость наставничества. Его убеждения основаны на личном опыте обучения в Дальтонской системе, в которой ученики являются двигателями собственного прогресса, сами выстраивают свое образование в рамках программы. Я ловлю на себе любопытные взгляды. Чтобы попасть сюда, я согласилась максимально влиться в процесс, а не просто как посторонний человек жадно вслушиваться в истории этих мужчин, пока они рассказывают про худшие моменты своих жизней. Это противоречит этике большинства журналистов. Но смысл курса заключается в том, чтобы все мы почувствовали себя частью одного сообщества, в котором у всех общие проблемы: желание быть любимыми, страх оказаться беззащитными, удушающее бремя стыда. Утвердить себя в роли зрителя значит построить ту самую иерархию, от которой пытается избавиться RSVP. В других группах предотвращения насилия я – бессловесный наблюдатель в углу, но здесь моя роль оказывается где-то посередине между участником и зрителем. Когда все рассаживаются, Джимми просит, чтобы я начала беседу с рассказа о себе. Я представляюсь, говорю откуда я, а потом рассказываю об этой книге и о том, что я – профессор университета. Рассказываю, что мы, журналисты, гораздо меньше времени проводим беседуя с правонарушителями, чем разговаривая с жертвами. А потом я рассказываю более важную историю, ту самую, из-за которой я, наверное, и начала писать то, что пишу: историю о том, что, как и многие из них, я вылетела из школы, и иногда обнаруживала себя в воронке жестокости. Некоторые события наших жизней расходятся в масштабе и частностях, но каждый в этой комнате знает, что значит получить второй (третий, или даже четвертый) шанс, знает сосущий ужас, который ощущаешь в этот момент. Позже многие из присутствующих благодарят меня за то, что я поделилась с ними краткой историей своей жизни, и я ощущаю свою уязвимость, которая, несмотря на то, что обычно я достаточно неплохо контролирую свои чувства, нервирует и вызывает стеснение. Даже сейчас, когда я пишу эти строки, стыд не покидает меня.
Я думаю о том, как сложно участникам программы переносить эту публичную уязвимость. Когда я росла, мне не говорили не плакать и не быть неженкой, не говорили, что я должна всегда быть первой, а если не получится сразу, должна биться до победного конца. Но мне внушали другие вещи. Конечно, внушали. Многие из них ничем не отличались от тех, что слышала Мишель Монсон Мозур. Какими должны быть девочки, что они должны делать, как себя вести. Мне говорили, что мужчина – хозяин дома, а женщина обязана ему подчиняться. Но делиться самым постыдным? Самым сокровенным? Джеймс Гиллиган – исследователь проблем насилия, который изначально занимался оценкой RSVP – сказал мне, что многих из этих мужчин потрясает не то, что можно перестать быть жестокими, но то, что их кормили байками о том, как им следует себя вести и какими они должны быть, байками о том, что такое маскулинность и что значит быть мужчиной. Что будучи мужчинами, они могут признавать и демонстрировать гнев, ярость и власть, но не участливость, доброту, любовь, страх, боль, грусть, заботу или любые другие «черты», которые считаются женскими. Эти мужчины осознают, что ими манипулировали силы куда более могущественные, чем они сами, что их вылепил мир, о влиянии которого они даже не задумывались. Вот что их шокирует. Но и приносит облегчение, ведь они не родились такими, их принудили к жестокости.
Утренняя группа – что-то вроде вводного занятия. Потом во всем блоке будет общее собрание под руководством Лео, а после обеда Джимми проведет группу по профилактике зависимостей. Эспиноза начинает с вопроса об эмоциональном насилии. Все ли понимают, что это такое? Каков его механизм? Во многом занятия построены вокруг того, чтобы помочь участникам идентифицировать и прочувствовать собственные эмоции: страх, грусть, эмпатию, стыд и даже гнев. Чувствовать – это не плохо; плохо намеренно подавлять свои чувства, в этом весь смысл. Джимми задает группе вопрос: «Почему наркозависимость затронет и вашу семью?»
«Потому что мы не с ними, даже когда мы рядом», – отвечает один из мужчин, седоволосый афроамериканец, которому на вид за пятьдесят. «Мы манипулируем их временем и энергией. Они звонят, мы не отвечаем… мы манипулируем их сердцами».
Сидящий рядом мужчина с кучей афрокосичек, связанных в массивный узел на голове, кивает. «Я сорвался на эту суку, но всё потому, что обдолбался», – он имеет в виду, что был верен наркотикам, а не своим отношениям с подругой. Искал возможности ширнуться, а о ней даже не задумывался. Он приводит пример своих рассуждений, которыми руководствовался
«Я ее даже не бил, но было много эмоционального насилия», – рассказывает мужчина по имени Дэвон (имя изменено из соображений конфиденциальности). «Я начал пить и отдалялся от нее. Потом подсел на наркотики, и она плакала. Я сутками не появлялся дома. Я ее принижал».