И. Т.: Каролина Павлова. Которой, кстати, восхищалась наша сегодняшняя героиня Марина Цветаева. Мирра Лохвицкая, скажем.
Б. П.: «Офиалчен и олилиен озерзамок Мирры Лохвицкой. / Лиловеют разнотонами станы тонких поэтесс. / Не доносятся по озеру шумы города и вздох людской, / Оттого, что груди женские тут не груди, а дюшесс…» Он же, то есть Северянин: «Я сам себе боюсь признаться, / Что я живу в такой стране, / Где четверть века центрит Надсон, / А я и Мирра – в стороне». Нет, в сторону, в сторону Мирру вместе с Игорем.
И. Т.: Можно вспомнить Евдокию Ростопчину или Анну Бунину. Но у нас сегодня Цветаева – одна, стоящая всех литературных женщин.
Б. П.: А тут мое второе замечание, Иван Никитич. Как-то не хочется зачислять Цветаеву в эту, так сказать, гендерную группу. Разве о ней можно сказать «поэтесса»? Нет – поэт и только поэт. В самом слове «поэтесса», в этом его суффиксе есть что-то жеманное, напрочь не идущее Цветаевой. Ибо главное свойство поэзии Цветаевой, Цветаевой-поэта – сила, мощь, от ее стихов исходящая. Она сама это хорошо сознавала – не только собственную силу, но вообще эту тему – женщина-поэт. Она сказала однажды: женского вопроса в поэзии нет, есть женские ответы. Давайте, впрочем, приведем полностью этот пассаж из статьи ее о Брюсове (одна из вершин цветаевской прозы):
…считая, что есть в поэзии признаки деления более существенные, чем принадлежность к мужскому или женскому полу, и отродясь брезгуя всем, носящим какое-либо клеймо женской (массовой) отдельности, как-то: женскими курсами, суфражизмом, феминизмом, армией спасения, всем пресловутым женским вопросом, за исключением военного его разрешения: сказочных царств Пенфезилеи – Брунгильды – Марьи Моревны – и не менее сказочного петроградского женского батальона. (За школы кройки, впрочем, стою.) Женского вопроса в творчестве нет: есть женские <…> ответы, как-то: Сафо – Иоанна д’Арк – Св. Тереза – Беттина Брентано. Есть восхитительные женские вопли (Lettres de M-elle de Lespinasse), есть женская мысль (Мария Башкирцева), есть женская кисть (Rosa Bonheur), но все это – уединенные, о женском вопросе и не подозревавшие, его этим неподозрением – уничтожавшие (уничтожившие).
Тут к слову можно вспомнить, что как раз с кройкой и шитьем у нее ничего не получалось, она писала об этом: как в математике: говорю да – и не понимаю.
И. Т.: А помните стишок: «Не очень много шили там, / И не в шитье была там сила».
Б. П.: Это Некрасов – о доме свиданий, маскировавшемся под модную мастерскую. Сила Цветаевой, сила ее стихов неоспорима. Это первое и главное свойство ее поэзии. И отсюда вот этот, мужской что ли, их, стихов ее, характер.
И. Т.: Вы считаете, что можно так говорить о ее стихах в целом? Ведь она поэт, прошедший немалую эволюцию. В ее ранних стихах сколько угодно стилизаций, всякого рода кокетливой игры. То она ребенком притворяется, то какой-нибудь Кармен (расхожий образ, штамп), то бабушкой, а то – генералом Двенадцатого года. Вообще: можно ли говорить о единстве цветаевского творчества, о равности ее самой себе?
Б. П.: Понятно, что все развивается, и поэзия, и поэты, и человек – попросту взрослеющий. Не надо забывать, что первую книгу Цветаева выпустила в возрасте семнадцати лет. Какая ж там зрелость, какое мастерство. Да, склонность и способность к стихосложению несомненные. Но полно и всякого рода безответственных игр: «Ты дал мне детство – лучше сказки / И дай мне смерть в семнадцать лет!» Дело не в том, что Цветаева, как положено всем и всему, развивалась, – а в том, что находятся люди, предпочитающие ее ранние стихи, а поздние, зрелые – отказывающиеся понимать. Я с великим недоумением прочитал однажды беседу двух поэтов о Цветаевой (имена помню, но называть не буду), и вот один поэт говорит: у Цветаевой был чудесный мальчишеский альт, но она его потеряла. Огрубел, значит, голос. Не мальчик, но вроде бы и не муж.
И. Т.: Так ведь у Цветаевой как раз есть стихотворение об этом сорвавшемся мальчишеском голосе. Не прочитать ли?
Б. П.: С удовольствием! Это одно из моих любимых у нее стихотворений:
Нет, правды не оспаривай.Меж кафедральных АльпТо бьется о розариумНеоперенный альт.Девичий и мальчишечий:На самом рубеже.Единственный из тысячи —И сорванный уже.В само́м истоке суженный:Растворены вотщеСто и одна жемчужинаВ голосовом ручье.Пой, пой – миры поклонятся!Но регент: – Голос тотНад кровною покойницей,Над Музою поет!Я в голосах мальчишескихЗнаток… – и в прах и в кровьСнопом лучей рассыпавшисьО гробовой покров.Нет, сказок не насказывай:Не радужная хрупь, —Кантатой МетастазовойРастерзанная грудь.Клянусь дарами Божьими:Своей душой живой! —Что всех высот дороже мнеТвой срыв голосовой!И. Т.: Так что же, это стихотворение как раз о срыве голоса, о некоем конце.
Б. П.: Но это ведь и о судьбе – о мучительном росте, о жизни как утрате и мучении, и о новых обретениях. Можно и так понять: Муза, музыка – против поэта, против голоса. Не гармония с Музой, не письмо под диктовку, а мучительная борьба. Написано в феврале 1923 года, уже в эмиграции, это уже зрелая Цветаева – такая, какой до конца будет. Что было мотором ее изменений? Да жизнь, конечно, в первую очередь. После Вечерних альбомов и Волшебных фонарей – мировая война и революция. Изменилось всё и все. Вот как пишет о молодой Цветаевой М. Л. Гаспаров:
На переходе от двух первых книг к «Юношеским стихам» 1913–1915 гг. установка на дневник и на поэтизацию быта не изменилась. Наоборот, она была прямо продекларирована в известном предисловии к сборнику «Из двух книг»: «Мои стихи – дневник, моя поэзия – поэзия собственных имен… Закрепляйте каждое мгновение, каждый жест, каждый вздох…
Нет ничего неважного! Говорите о своей комнате: высока она или низка, и сколько в ней окон, и какие на ней занавески, и есть ли ковер, и какие на нем цветы?.. Все это будет телом вашей оставленной в огромном мире бедной, бедной души». Эту программу Цветаева реализует, как всегда, не боясь даже показаться смешной; вспомним в цикле «Подруга»:
Могу ли не вспоминать яТот запах White Rose и чаяИ севрские фигуркиНад пышащим камельком…Мы были: я – в пышном платьеИз чуть золотого фая,Вы – в вязаной черной курткеС крылатым воротником…Не меняется установка на поэтизацию быта, но меняется сам поэтизируемый быт: прежний, детский быт был готово-поэтичен и заданно-уютен (хотя бы на долитературном уровне «Задушевного слова»), из него шло в поэзию все; новый, взрослый быт хрупок, окружен враждебной жизнью и грозящей смертью («улица мстит», по словам из письма 1917 г.), из него в поэзию идет только избранное: красивое, утонченное, воздушное. Так – в стихах 1913–1915 гг., с золотым фаем, генералами 1812 года, браслетами с бирюзой и т. д. Перед Цветаевой открывалась реальная опасность стать салонной поэтессой.
Конечно, нельзя сказать, что война и революция сделали Цветаеву, что чисто тематические сдвиги были причиной ее эволюции. Гаспаров потом говорит, как менялась сама ее поэтика, менялся стих. По-моему, новая Цетаева началась с двух скорей неудачных поэм – «Царь-девица» и «Молодец». Это стилизованные русские сказки. Читать это очень трудно, немалых усилий требует, причем усилий, я бы сказал, невознаграждаемых. Эти вещи важны не читателю, а поэту: Цветаева резко меняла стих и словарь. Это тренировка поэта, насильственный самого себя (самой себя) слом. Ее перестали удовлетворять прежние стихи, скатывающиеся в салонность.
И. Т.: Та же «Подруга».
Б. П.: А с этой «Подругой» полный скандал. Имею в виду, конечно, не лесбийский сюжет, а то, как нынешние вроде бы читатели и даже вроде бы любители стихов – ведь сайты создают! – ничего в стихах не понимают, простейшего не разумеют.