А Сергей Всеволодович Качевский прямой антипод Соболина. Никому никогда не придет в голову назвать Сергея Всеволодовича Серегой. Он курит трубку, носит шейный платочек и даже к инспекторам ГАИ обращается: «...Э-э-э, голубчик». Инспектора смущаются, понимают, что остановили Великого Человека. После этого следует очень робкое замечание и пожелание счастливого пути. Честное слово. Сам однажды был свидетелем... Сергей Всеволодович тогда повернул на перекрестке из правого ряда налево, проигнорировал всех остальных участников дорожного движения как попутного, так и встречного направлений. А заодно и трамвай. Скрипели тормоза, гаишник с озверевшим лицом мчался наперерез, размахивая полосатой палкой... Потом стал застенчив. Смутился. Я, помнится, тогда у Качевского спросил:

– Сергей Всеволодович, а вы правила дорожного движения когда-нибудь читали?

– Э-э... понимаете ли, голубчик... я пытался. Но не смог... с драматургической точки зрения весьма слабо написано... Думаю, что даже весьма приличный режиссер... хотя где нынче приличные режиссеры?.. даже приличный режиссер на этом... э-э... материале... не смог бы поставить что-либо... э-э... достойное. Не так ли, голубчик?

Я не нашел, что на это ответить. Зато понял, почему «Запорожец» Великого Человека похож на снимок с плаката «ГАИ напоминает».

Разумеется, сосуществование двух таких разных по взглядам и темпераменту служителей Мельпомены было чревато нюансами.

Однажды, во время застолья по случаю... впрочем, я уже и не помню, по какому именно случаю... В общем, тогда захмелевший Володя начал вспоминать театральную молодость. Он, захмелев, всегда ее вспоминал.

– В ту пору, когда я служил на театре... – начал он.

– Где, простите, вы, Владимир, служили? – поинтересовался Качевский, аккуратно накалывая на вилку маринованный грибочек.

Володя гордо поднял подбородок и ответил:

– На театре, Сергей Всеволодович, на театре... Вы слышали такое слово?

– А... да, да. Театр умер, – сказал Качевский, хлопнул рюмку водки и закусил грибком. На его лице была написана скорбь.

– Возможно, но зато театральные крысы, .называемые также критиками, живы. Так вот... когда я служил на театре, не буду уточнять, какой «театр я имею в виду, он слишком известен, – так вот, устав от больших и серьезных ролей...

– Как то: Гамлет, – вставил Качевский, – король Лир и Чебурашка.

– ...и серьезных ролей, я попросился у режиссера, имени которого я опять же упоминать не буду – оно слишком известно...

– Не Пупкин ли Пердалион Иваныч? – поинтересовался критик.

– ...оно слишком известно, чтобы трепать его, я попросился отдохнуть. Съездить с ребятами на «выезд», в глубинку. В Новгородскую губернию куда-нибудь. Где белые лежат снега, где сугробы, и воздух звенит от тишины. А ели стоят...

– С похмелья у некоторых... э-э-э... актеров... в голове, бывает, действительно звенит.

– ...а ели стоят неподвижные. Лапы в снегу... Долго уговаривал режиссера. Он меня, разумеется, не отпускал. Играть-то, сами понимаете, некому... Но все же уговорил. Включили меня в труппу выездную. А труппы на «выезд» сколачивали небольшие: пяток актеров, монтировщик, он же осветитель и радист, и администратор – она же костюмер. Таким образом экономили на суточных. Правда, нам доплачивали по полставки за совмещение.

Великий критик вздохнул и сказал негромко, но так, что услышали; все:

– Боже! А кто же зрителю доплатит за пытку смотреть весь этот... э-э-э... кошмар?