Тот возвращался в гостиницу один — и явно был чем-то озабочен. А время — такое, что даме в одиночку не следует по улицам бродить. И где он оставил супругу — оставалось только гадать. Если собирались в гости — то, может, там, в гостях, она и сидит теперь? Поссорились, наверно. Или же…

Лабрюйер не думал, что исчезновение госпожи Красницкой вызовет в душе хоть тень тревоги. Она — соучастница преступления, и если агенты «Эвиденцбюро» собрались покидать Ригу — может статься, они не захотят тащить с собой русскую женщину. Даже сообщницу… Даже такую, что наутро после убийства ни в чем не повинного человека весело хохочет…

Вдруг Лабрюйеру впервые в жизни захотелось дать пощечину женщине.

Он никогда бы не ударил по лицу Лореляй или Трудхен — разве что сжал предплечье до синяков. Воровки — они и есть воровки, ангелов из себя не строят. А эта… Иоанна д’Арк, чтоб ей!.. Безупречное благородство профиля и кудрей!.. Сам ведь чуть не попался. Фрау Берта — та хоть честно говорит: да, я блудливая кошка, ничего во мне возвышенного.

Он сам не понимал, чего именно не может простить Красницкой. Убийство Адамсона было не главным ее грехом, увы, не главным.

Минуту спустя он опомнился. Не пощечина, нет — а просто молча посмотреть ей в глаза. Она не устыдится, какой уж там стыд. Она, скорее всего, испугается. Вот и прекрасно.

С перепугу она попытается сбежать. Но ведь после смерти Адамсона вся эта шайка уже, можно сказать, сидит на чемоданах. Получится неплохая провокация…

А что скажет Хорь?

Поскольку Хорь сам разводит таинственность и ничего не рассказывает, то и ему рассказывать про один-единственный взгляд совершенно незачем.

Лабрюйер подозревал, где Красницкий мог оставить супругу: неподалеку, в доме профессора Моруса. Там, где веселый дамский кружок репетировал «живые картины».

Там, где бывали молодые гарнизонные офицеры и военные инженеры… Те, что укрепляли Усть-Двинск и возводили новые батареи на Магнусхольме.

Предлог, чтобы явиться в дом к Морусу в такое время, у него был. Студенты! Витрина в магазине Мушата! И не ловля безобразников, а благородная попытка предупредить их…

Никакой дамский кружок у Морусов в этот вечер не собирался, Красницкой там не было. Госпожа Морус еще раз поблагодарила за отличные фотокарточки. Сейчас она была хозяйкой дома и матерью семейства — следила за тем, как дети делают домашнее задание.

Господин Морус принял Лабрюйера в кабинете.

— Простите, что так поздно, — сказал Лабрюйер, — но шалопаев нужно выручать. Сам когда-то такой был, да и вы тоже…

Профессор усмехнулся.

Никому не удалось доказать, что именно он тридцать лет назад тайно принес в аудиторию черного кота, предварительно обрызгав пол и кафедру валерьяновыми каплями.

— Надо бы съездить к господину Мушату, по-хорошему с ним договориться, пока в полиции делу не дан ход, — продолжал Лабрюйер. — Я Мушата знаю, он сперва будет норов показывать, потом быстро угомонится. Да ведь и убытку ему не было, только публика перед витриной толклась…

— Если шалопаи залезли в витрину, ничего не попортив, то он скоро успокоится. Но как-то же они там укрепили эту голову с руками. Не дай бог, что-то повредили.

Рассказав о беседе в погребке и потолковав о студенческих проделках былых времен, Лабрюйер стал прощаться, но госпожа Морус предложила ему чашку чая с домашними пирожками. Она позвала к чаю своего старшего, Митю, он сразу не отозвался, и Лабрюйер заглянул в комнатку, где жили оба юных Моруса, Митя и Алеша. Младшенький был в гостях у соседа-однокашника, Старший заканчивал чертеж и не хотел от него отрываться.