— Однако же! Мне докладывали, что у левых много евреев, выкресты и в Госдуму пробрались. Владимир Павлович, как по вашему мнению, отчего враги нашего порядка в большинстве своем жиды?

Начальник штаба, тоже евреев на жаловавший, смотрел на пейсатое бунтарство прагматично.

— Не вижу в том ничего удивительного, ваше превосходительство. Черта оседлости не отменена. Как война началась, с северо-запада полмиллиона отселили за Урал. Пусть сгоняли их с бедных и тесных еврейских местечек, но с обжитых. Считайте — в чисто поле.

— Как неблагонадежных, полковник.

— Так точно. У нас, как всегда, не меры, а полумеры. Тут или признать их в полном праве, как лояльных мусульман, или выдворять из страны по примеру испанских Габсбургов. Унижать, притеснять и одновременно жить с ними мирно бок о бок не получится.

— Да-с. Однако в военное время я не стану советовать Государю уравнять их в правах. Вековая обида за неделю не пройдет. Дай им свободу, кого они поддержат — Императора или таких же Аксельродов да Бронштейнов? Поэтому, дорогой Владимир Павлович, извольте заняться новой полумерой. Как вы понимаете, революционная сволочь никак в страну попасть не должна. Вы же охраной железных дорог занимались? Стало быть, вам и карты в руки.

А ежели они выберут морской путь и отправятся прямиком в Санкт-Петербург, есть надежные люди на Балт-флоте. Но действовать лучше не напрямую, а через людей, давно не скрывающих антисемитизм. Потому следующим персонажем, посетившим кабинет Татищева на Фуршадской, оказался отставной статский советник и известный некогда врач Александр Иванович Дубровин.

— Благодарю за честь, ваше превосходительство! — Не утративший остатков когда-то отличной военной выправки, черносотенец даже каблуками щелкнул, однако скорей фиглярски, нежели уважительно. — Ранее со мной чины не выше подполковника беседовали-с.

— Соответственно вы как умный человек догадались, что разговор особый назрел. Присаживайтесь, Александр Иванович, особые беседы короткими не бывают. Приказать чаю?

— Как вам угодно.

Дубровин присел с прямой спиной, но несколько боком, без уюта для тела. Слишком много милостей он получил за последние годы. Убийства жидов сходили с рук, доказательства вины черносотенцев волшебным образом испарялись, а сам он со сподвижниками получал малые штрафы да краткосрочные аресты. Словно невидимая рука чуть журила любимое, но излишне резвое и шаловливое дитя. Нет сомнений, что покровительство придется отработать.

— Уважаемый Александр Иванович, пришло из Одессы сообщение. Вы публично изволили объявить следующее: «Истребление бунтовщиков — святое русское дело. Вы знаете, кто они и где их искать. Смерть бунтовщикам и евреям!»

Дубровин засопел:

— И что же? Снова штраф заплатить?

— Что вы, дорогой мой! Штраф бы околоточный составил. Мне, разрешите заметить, сие не по чину. За такие слова надобно ответ держать. Вы готовы оправдать их делом, а не словоблудием? Потрудитесь ознакомиться, — Татищев придвинул Дубровину папку со списком Никольского.

— Хуже чумы и холеры, — ответил тот, пробежав глазами фамилии. — Любой ценой не допустить их возврата в Россию?

— Отлично соображаете, любезный. Однако учтите два обстоятельства. С ними непременно русские будут, может, и семьями, и малыми детьми. И второе — Министерство внутренних дел тут не причастно, а сегодня мы не встречались. Разумеется, я помогу сведениями и деньгами, но заявить о той акции должна Черная сотня. Вам понятно? После этого — из России долой года на три-четыре подальше, хоть в Аргентину.

Врач, которому предложили массовое душегубство, нервно сглотнул слюну. По масштабу замысла оно неизмеримо превзошло деяния его отряда, коими он так гордился. Опасность, розыск и месть со стороны родственников убитых тоже нельзя сбросить со счетов. Но коли получится, жизнь не зря прожита…

— Благодарю за доверие, ваше превосходительство!

Он не мучился достоевщиной в духе «тварь я дрожащая иль право имею», впервые получив возможность это право применить столь широко.