Глава шестая
Железнодорожная станция Хапаранда на границе Швеции и российского Финляндского княжества освещалась не слишком щедрыми лучами летнего скандинавского солнца. Однако настроение у пассажиров трех последних вагонов поезда, следующего до Санкт-Петербурга, было приподнятым, праздничным. Казалось, солнце сядет за горизонт, и окна вагонов прямо-таки осветятся изнутри пылающими там революционными страстями.
Колеса стучали на стыках, за насыпью раскинулись северные пейзажи Российской империи. Природа дышала спокойствием, но пассажиры верили — оно обманчиво. Главная часть природы, человеческое общество, бурлит, как никогда. Российский народ окончательно устал от экономического и продовольственного кризиса, бессмысленной войны с Британией, бездарного управления государством. Наступает революционная эпоха перемен, товарищи!
В заднем вагоне путешествовал маленький, лысый и картавый человек, который на полном серьезе и без тени шутки величал себя «вождем мирового пролетариата». С ним в купе разместилась законная жена Надежда Константиновна и законная же любовница Инесса Арманд, посему «товарища Наденьку» иногда просили удалиться на полчасика. После такого уединения с «товарищем Инной» вождь набирался новых моральных сил, которые выливались в бесконечные монологи. И хотя кроме гарема их слушали лишь Кон да Мануильский, Ульянов считал, что время проводит с пользой. Он репетировал речи перед народными массами. За десять с лишним лет в эмиграции он совершенно забыл, как выглядит и чем дышит российский пролетарий, а о положении в стране знал лишь из приходивших с запозданием газет. Эти факты Ильича ничуть не смущали. Он был вооружен марксистской теорией, дополненной и углубленной самостоятельно за скучные годы, проведенные в Женеве и в Лондоне. Потому маленькие ноздри Ульянова раздувались, словно у призовой лошади, выходящей на финишную прямую с отрывом на корпус от соперника. Теперь разве что чудо может помешать ему осчастливить Россию! О том, что чудо в лице черносотенцев едет в том же поезде, Ильич не догадывался.
— Товарищи! Главная сила самодержавия — императорская армия. Поэтому победа пролетарской революции возможна лишь при полном разложении, а потом и уничтожении войск. На пепелище мы создадим новую рабоче-крестьянскую армию, которая будет защищать интересы трудового народа, а не помещиков и эксплуататоров. Это архиважно, товарищи!
Мануильский и Кон слушали внимательно, иногда кивали. Крупская и Арманд вникали с куда меньшей увлеченностью — вождь слишком уж часто повторялся и изрядно поднадоел. Посреди спича Ульянов почувствовал острое желание отлучиться навстречу зову природы. Он стремился не покидать купе без самой крайней нужды. В саквояже шведские кроны, рейхсмарки, несколько тысяч российских рублей и сколько-то пачек фунтов стерлингов, которые за пределами Британии особой ценности не имеют. Надя и Инна преданные, как овчарки, но мало ли…
Ульянов прервался и торопливо выскочил в проход. Из соседних купе доносились речи и споры также исключительно на темы политики, но другое привлекло его внимание. Вагон изрядно замедлил ход. С чего бы это? До следующей станции довольно далеко. Марксист приоткрыл окно, высунулся и обомлел. Железнодорожное полотно впереди делало поворот, там чухал локомотив, коптящий угольным дымом и плюющийся паром, увозя два первых вагона. Так что три последних, сплошь груженных революционерами, кто-то отцепил.
— К оружию, товарищи! — Вождь выхватил из кармана жилетки маленький «браунинг», с которым не расставался даже по дороге в клозет. Он предпочитал действовать издалека, пописывая статейки и дергая за ниточки, однако произошедшее потребовало личных и решительных шагов.
Аксельрод первым делом дернул за стоп-кран, потом снова и снова. На движении вагонов его потуги никак не сказались. Начался небольшой уклон, оттого лишенный паровоза состав даже слегка ускорился. Рельсы вели его к разъезду.
На стрелке он свернул с пути на Питер и двинулся в тупик. Вместо холмика с отбойником путь оборвался над обычным склоном. Вагоны сошли с рельсов и с грохотом дважды перевернулись.
— Господи, что же мы натворили! — охнул Борис Никольский, правая и ныне дрогнувшая рука доброго доктора Дубровина.
— А вы до сих пор не представляли, во что выльется крушение? — презрительно скривился Александр Иванович. — Так вы еще главного не видели, Борис Владимирович. Вот внутрь войдем — посмотрите. Тогда и сочувствуйте невинно убиенным христопродавцам.
Черносотенцы выбрались из-за хвойной поросли и двинулись к заднему вагону. Стон сминаемого железа затих, изнутри доносились вполне человеческие звуки. Или нечеловеческие, потому как в обычной жизни люди так не кричат.
Вагон лежал на крыше, упираясь в небо колесными парами.
— Прошу вас, Борис Владимирович. Или боитесь испачкать белые перчатки? Так ведь история в них не делается. — Про себя Дубровин добавил, что однофамилец Никольского, жандармский полковник, предоставивший помощь в убийстве, сам не замарался. Чистые господа сидят в Петербурге и рассуждают о благоденствии, а в крови и грязи приходится копаться патриотам.
Задняя дверь вылетела при крушении. Черносотенцы осторожно ступили на бугристый искореженный потолок, превратившийся в пол.
Первый же маленький человек с окровавленной лысой головой, исполосованный битым стеклом, показался смутно похожим на жандармские фото.
— Помогите, товарищи! — прохрипел он, выговаривая «р» с характерной картавостью.
Никольский дрожащей рукой потянулся за револьвером, но Дубровин отстранил его, шагнул к вождю и коротко ткнул стилетом. Тело обмякло на полу, ощутимо запахло мочой.
— Ищем его купе, там непременно партийная касса!