Я получил 10 дней отпуска, но когда прошли 8 из них, мне приказали явиться к генералу истребителей генерал-лейтенанту Галланду. Вместе с ним мы обсудили положение с Ме-262. Он собирался направить меня на учебные курсы. Я улетел на фронт, но в сентябре вернулся, чтобы жениться на Уши, вот единственное, что меня интересовало. Мы устроили мальчишник, который в Германии называют «Эльфийской ночью». На следующий день мы поженились и остановились в санатории истребительной авиации, где оказался наш друг доктор Россбах, который также был врачом JG-53.

На свадьбе присутствовали Герд, Вилли Батц, Крупи, Гейнц Эвальд, Эрхард Рихтер, Людвиг Францишкейт и все, кто мог. Все было чудесно, хотя нам пришлось посетить мэрию. Мы не венчались в церкви, так как мы были протестантами, а единственная церковь в деревне была католической. Повторную свадьбу мы сыграли в церкви после моего возвращения из русских лагерей в 1956 году. Нас поженил мой дядя, брат отца, который был мэром. Интересно, что мы с Францишкейтом знали друг друга еще по полетной школе, и он летал вместе с Марселем.

Я был изрядно пьян, когда начались свадебные празднества. Мы выпили столько шампанского, что просто страшно. На следующий день мы с Уши упаковали вещи и отправились в свадебное путешествие. Когда мне предъявили счет на 4000 марок, меня едва не хватил удар. Но чиновник указал на мои Бриллианты и сказал, что национальный герой не должен ни за что платить. Он подписал счет, и получилось, что за мою свадьбу заплатило правительство. Я решил, что это очень здорово, и поблагодарил его. Он захотел мой автограф, и я охотно расписался.

Я не мог видеть Уши и семью так часто, как мне хотелось бы. После свадьбы мы устроили еще один праздник в доме моих родителей. Потом мне пришлось возвращаться, и я одолжил Физелер «Шторх», чтобы лететь в Краков. Я получил новый Ме-109 и полетел в Брюнн. Я не видел Уши до 31 декабря, а затем только в марте 1945 года, когда я перевез Уши вместе с нашими друзьями, семьей Вандеркамп, в их замок. Мне снова дали отпуск на 10 дней, и я отправился домой после того, как полетал на Ме-262 в Лехфельде, где находились Галланд и Траутлофт в конце сентября и начале октября.

Лехфельд был отличной авиабазой, в то время вполне современной. Летная полоса была асфальтовой, и реактивные самолеты были выстроены по обе стороны от нее. Один из механиков подвел меня к самолету. Я взобрался в кабину, механик взобрался на крыло и детально рассказал мне о запуске двигателей, рулежке, взлете и посадке. Он был очень серьезен, предупредил, что сектор газа следует двигать вперед очень аккуратно, и сказал почему. Он посоветовал дождаться, пока указатель скорости покажет 190 км/ч, а затем потянуть ручку на себя, после чего ты будешь предоставлен сам себе. Он объяснил, что посадка происходит на более высокой скорости, чем на Ме-109, сначала выпустить закрылки до половины, аккуратно сбросить скорость, но быстрее, чем при взлете. Не нажимать на тормоза, пока скорость не упадет до 30 км/ч, или их может зажать. Я сказал «Хорошо» и пошел на взлет.

Взлет был спокойным и ровным, почти как на планере, но я чувствовал мощь двигателей. Я держал связь по радио с центром управления, в наушниках было тихо – никакого треска и разрядов, как на Ме-109. Я набрал высоту и заложил вираж. Радиус разворота меня совсем не впечатлил, однако скороподъемность была потрясающей. Посадка на самолете с носовым колесом была совершенно новым опытом. Позднее в этот же день я совершил второй полет. На следующий день я выполнил еще два экзаменационных полета. Прежде чем покинуть Лейхфельд, я набрал 7 часов на реактивном самолете во время 10 полетов. Самолет имел четыре тяжелые пушки и мог прекрасно действовать против бомбардировщиков.

Там я встретил Гейнца Бэра, одного из лучших пилотов. Мы стали друзьями после моего возвращения из русских лагерей, однако он погиб в авиакатастрофе в 1957 году. Это было очень печально, я думаю, он сумел бы многого добиться в новых ВВС. Он был настоящим истребителем и хорошим человеком, я знаю, что его подчиненные любили Бэра. Он рассказал мне историю о бое с тяжелыми бомбардировщиками. Он сбил В-17, и почти весь экипаж выпрыгнул с парашютами. Бэр увидел место, где разбился самолет, и передал по радио координаты, поэтому все летчики были быстро захвачены в плен. Это случилось всего в паре километров от нашего аэродрома. Солдаты повели четверых летчиков к аэродрому, но вокруг собралась толпа разозленных гражданских, которая хотела убить американцев. Город только что подвергся бомбардировке и много людей погибло.

Бэр взял с собой другого пилота и пролетел над толпой. Там собралось около сотни людей. Некоторые несли с собой лопаты и вилы, кое-кто имел ружья. Бэр на аэродроме схватил автомобиль и примчался на место. Люди увидели его Рыцарский крест, Дубовые Листья и Мечи и остановились. «Это солдаты, они сражаются в войне, которую начали не они. Они делали свое дело. Они военные и находятся под моей защитой. С ними нужно обращаться согласно Женевской конвенции». Однако это подействовало не на всех, и несколько человек начали подбираться к американцам. Бэр вытащил пистолет, передернул затвор и направил на главаря. Он сказал, что у него всего несколько пуль, однако он знает, кого следует застрелить первым, если они не оставят американцев в покое. После этого случая я покинул Лехфельд.

По пути я отвез Уши в Шёнгау. Галланд попросил меня перейти в JV-44, но я отказался. В январе он разругался с Герингом, который снял его с поста генерала истребителей. Однако Гитлер дал ему разрешение летать и создать свое собственное подразделение, чем Галланд и воспользовался. Я также получил телеграмму от Макки Штайнхофа, который сообщал, что перешел к Галланду вместе с Крупински, и я должен присоединиться к ним. Потом мне позвонил Баркгорн и сказал, что тоже переходит туда. Я знал, что Макки служит в JG-7, летающей на реактивных самолетах. Траутлофт тоже обучался полетам на Ме-262, хотя служил инспектором истребителей.

Галланд отобрал лучших пилотов, каких только мог найти. Он отправил Макки обшаривать госпиталя и санатории, чтобы найти людей, которые пока лечились и не могли летать. Макки сказал, что легче было выцарапать человека из госпиталя, чем из фронтовой эскадрильи. Для таких переводов требовался приказ, но Галланд теперь не имел прежней власти, хотя все еще оставался генералом. Впрочем, имея официальную власть или нет, он пользовался огромным авторитетом в люфтваффе, которые презирали Голлоба, сменившего его.

Галланд усадил меня и просто сказал, что он хотел бы закончить, имея у себя самых лучших пилотов, чтобы доказать Герингу, что тот ошибается насчет боевого духа летчиков-истребителей, и что Гитлер ошибается, пытаясь превратить реактивные самолеты в бомбардировщики. Споры об этом шли уже два года. Было множество закулисных факторов, о которых я не знал тогда и узнал лишь много лет спустя. Я оказался слишком далек от всех интриг, находясь на фронте. Галланд и командиры эскадр в них участвовали, однако не распространялись насчет своих замыслов. И я не был уверен, что Галланду удастся создать эффективное подразделение.

Я должен напомнить, что в Лехфельде в полдень, как по расписанию, нас ежедневно атаковали американцы. Прилетали группы до 30 «лайтнингов», «мустангов» или «тандерболтов», которые сбрасывали бомбы и обстреливали все, что видели. Они старались разрушить летную полосу и уничтожить самолеты и аэродромные сооружения. Так они делали каждый день и сумели уничтожить два реактивных самолета. Там находилась эскадрилья FW-190D и несколько Ме-109. Они должны были взлетать раньше реактивных самолетов и отгонять вражеские истребители, если те появятся. Они прикрывали реактивные самолеты на взлете и посадке, когда те были особенно уязвимы.

Галланду не хватало самолетов, топлива, боеприпасов, обслуживающего персонала, механиков, вообще всего. Только с пилотами у него не было проблемы. Вдобавок я знал, что хотя я был уже старшим офицером и опытным пилотом, я был много моложе этих стариков. Вдобавок в JG-52 я чувствовал себя, как дома. Исключая короткое время, проведенное в JG-53, эта эскадра была моим единственным домом, все мои друзья служили там, исключая тех, кто погиб или был переведен в другую часть.

Я пробыл в Лехфельде три недели, пока не закончил подготовку. Моя эскадра снова была переведена в Румынию, а потом одна группа была отослана в Чехословакию, где мы летали с аэродромов с твердым покрытием. В результате мы оказались между русскими и американцами. Однако после четырех дней отпуска я получил телеграмму с приказом лететь в Кёнигсберг. Уши в это время была на шестом месяцем. Полагаю, это случилось во время нашего медового месяца.

Нашим врачом был доктор Россбах, который также лечил Герда и Кристи Баркгорн. Кристи также забеременела во время их медового месяца, позднее у них родилась дочь. К сожалению, после войны они оба погибли в автокатастрофе. Это было ужасно – пережить войну, бомбежки, глупость нацистов и погибнуть по-глупому.

1 апреля я вернулся в свою часть, но продолжал беспокоиться об Уши и ребенке. Я думаю, она должна была родить на первой неделе июня. Я знал, что бомбежки были для нее проблемой. Герта Ралль потеряла четверых детей, после бомбежек у нее случались выкидыши. Последний произошел, когда она была уже на шестом месяце. Я не хотел, чтобы такое же произошло с Уши. Но при бомбежках существовал риск погибнуть. Я уже был в плену, когда наш сын родился на два месяца раньше срока 21 мая 1945 года. Я узнал об этом лишь 10 лет спустя.

Мне дали два дня отдыха после того, как меня снова подбили зенитки. Я это время мы находились вблизи Будапешта. У меня было достаточно времени, чтобы добраться до Вены, и я отправил Уши телеграмму с предложением встретиться. Это было невозможно, так как железнодорожная линия была разрушена бомбежкой, поэтому я взял с собой Биммеля. Мы сели на поезд, они имели отдельные вагоны для офицеров и рядовых, но я хотел, чтобы он был вместе со мной. Когда я отправлялся в туалет, он караулил багаж. Кондуктор проверил билеты, что вызвало проблемы, так как Биммель был рядовым. Но когда кондуктор увидел мои Бриллианты, он сразу замолчал, а потом принес коньяк и сигары. Все уладилось.

Я боялся попасть в плен в России, а это была вполне реальная опасность. Бомбежки наших городов также беспокоили нас, так как семьи были дороги всем нам. Мне кажется, что больше всего я опасался, что Уши меня не дождется, поэтому я пытался увидеть ее во время каждого своего отпуска. Ордена означали отпуск и лишь потому были привлекательны. Если бы у меня был выбор потерять ее или отказаться от всех наград, я отослал бы все ордена назад. Она была любовью всей моей жизни.

Позднее я узнал, что русские точно знали, кто я, и что Сталин назначил награду в 10 000 рублей за мою голову. Позднее ее увеличили до 100 000 рублей. Мы с Руделем стали самыми драгоценными призами, разве что за исключением самого Гитлера и еще нескольких человек из нацистской верхушки. Каждый раз, когда я взлетал, то знал, что кто-то разыскивает меня. Я вспоминал американские вестерны, где лучший ганфайтер выходит на улицу и ждет соперника, превращаясь в мишень. Я тоже чувствовал себя мишенью, поэтому начал менять самолеты случайным образом.

Нашей эскадре временно придали венгерскую эскадрилью, а также эскадрилью хорватов и эскадрилью словаков. Я хорошо знал Иона Добран. Он был очень мягким и интеллигентным человеком и хорошим пилотом. Говоря честно, мы передавали им далеко не лучшие самолеты. Если бы им дали новые истребители, а не потрепанное старье, они действовали бы много лучше. Они были хорошими летчиками и бесстрашными людьми, хотя немного сумасшедшими. У нас было больше контактов с другими нашими союзниками, например с румынами, расквартированными неподалеку, как это было, когда мы дрались с русскими и американцами. Это было очень трудное время. Румыны заставляли меня нервничать. У меня были всякие опасения касательно их летчиков, их общей эффективности, хотя надо признать, что среди них попадались хорошие пилоты. В России мы сражались при соотношении 20: 1, в Румынии оно изменилось на 30: 1, а позднее стало еще хуже.