На другое утро я проснулся рано и, когда выглянул в окно, был поражен видом конюшен и остальных зданий: на совершенно ровном месте возвышались грандиозные конюшни, виднелась высокая башня, двухэтажные корпуса, сложная система варков, манеж, высокие заборы – словом, целый городок. Все это было замкнуто в один квадрат и производило чрезвычайно цельное впечатление. Видно было, что все возведено по плану и одновременно. Вот он каков, Гавриловский завод, подумал я и посмотрел на часы: было восемь утра.

«Парадная» – так называлась в Гавриловском заводе выводка всего заводского состава, которая делалась только в исключительных случаях, – была назначена на десять часов. Утренний чай мы пили в холостой квартире Муханова. «Пора», – сказал хозяин, и мы поднялись вслед за ним из-за стола. Муханов был одет довольно странно: в визитке, на голове у него был котелок и при этом высокие сапоги. Он взял хлыст, которым всегда вооружался, идя на конюшню, лицо его стало торжественно, и мы двинулись на выводку. От дома Муханова вела дорожка к главному входу в конюшни. Муханов шел молча, с сознанием собственного достоинства и даже величия. Кузнецов мне шепнул: «Сейчас увидите его на конюшне: прямо священнодействует. А дисциплина-то какая, и не говорите, все ходят по струнке!» При нашем приближении медленно распахнулись настежь главные ворота, и мы вступили в конюшню. Радостное, щемящее чувство восторга охватило меня: я впервые вступил в те конюшни, где родились, жили и воспитывались многие знаменитые рысаки. Имена Варвара, Велизария, Гранита и других пронеслись в моей голове, и так как в моей душе особенно властно всегда звучала струна историка и генеалога, то читатель поймет, что я почувствовал тогда и что пережил. Перед моим взором открылась целая анфилада конюшен, предманежников и переходов. У денников на известном расстоянии друг от друга стояли конюхи, с иголочки одетые и вышколенные по-военному. Отделка конюшен была богатая, все блестело; у денников висели новые попоны и богатые недоуздки. Порядок был образцовый, и можно было думать, что мы находимся не в конюшне, а в будуаре хорошенькой женщины – так здесь все было чисто, красиво и хорошо.

Мы медленно двигаемся по коридорам. Я иду посередине и с любопытством смотрю по сторонам, слева от меня шествует Кузнецов, справа Муханов. Муханов как будто ни на что не обращает внимания, в действительности же все видит и замечает. Вдруг совершенно неожиданно я слышу какое-то сдавленное рычание, затем опять наступает мертвая тишина. Я оглядываюсь и вижу, что лицо Муханова налилось кровью, что сдавленный рык уже замер у него в горле. Это значит, что его зоркий глаз заметил где-то беспорядок, но его подчиненные поняли это и беспорядок уже устранен. Шествие Муханова по конюшням поистине великолепно. Я невольно любуюсь им и думаю, что он сам не хуже Листопада или Жемчужного, которых мне предстоит сейчас увидеть.

Двери в выводной зал широко открыты. Мы входим, и я поражен богатством и роскошью отделки этой великолепной комнаты. Высокие окна, несмотря на тусклый октябрьский день, дают много света, и запоздалый солнечный луч играет на бархатной обшивке главной ложи. По стенам висят портреты вороных кобыл Молоцкого, фотографии елисеевских лошадей, дипломы и выставочные свидетельства, а в особой витрине – медали. Камин ярко горит, дрова уютно потрескивают. Главная ложа находится перед выводной площадкой, на небольшом возвышении. Бока ее выкрашены белой лаковой краской, покрыты золотыми украшениями, а барьер обтянут пунцовым бархатом. Она очень напоминает церковный амвон. Здесь нас ждут ветеринарный врач и старшие служащие завода, поодаль – коннозаводской конторщик с целым архивом книг и документов, уложенных на небольшом столе. В любой момент у него можно получить любую справку о лошади, он же будет заносить во время выводки все замечания гостя в особый журнал. Таков уж здесь порядок.

Муханов принимает торжественный вид и спрашивает меня, разрешу ли я начать выводку. Я думаю, что в его лице сцена потеряла талантливого актера. Кузнецов и я подымаемся в ложу. Муханов становится с левой стороны ложи, и в тот же момент медленно открываются две двери. В одни входит нарядчик с хлыстом в руке, в другие вводят старика-ветерана Молодчика. Мастер-выводчик превосходно устанавливает жеребца, и тот, много раз представлявшийся гостям, косит на нас глазом и стоит как вкопанный. Нарядчик опускает хлыст и докладывает: «Молодчик, вороной жеребец двадцати семи лет, от Летуна 4-го и Молодецкой!» Муханов делает шаг вперед, подымает хлыст и на мгновение замирает сам, смотрит на жеребца, но затем лицо его меняет выражение: иногда он делает гримасу, иногда фыркает, если видит, что жеребец намеревается переменить ногу. Он не спускает глаз с лошади, как будто ее гипнотизирует. Словом, Муханов на выводке неподражаем! Я нарушаю молчание, ибо традиции повелевают, чтобы именно гость нарушил его, и начинаю осмотр Молодчика…

За два часа мы успели осмотреть только производителей и два возраста ставочных жеребцов. Ровно в двенадцать мы делаем перерыв на обед. С двух до четырех выводка продолжается. Я беспрестанно обмениваюсь с Мухановым впечатлениями и часто спрашиваю его мнение о той или другой лошади. Когда на выводке появляется особо замечательная лошадь, Муханов обращается к коннозаводскому конторщику и спрашивает: «Что изволил сказать о ней владелец завода?» Конторщик наводит справку и докладывает мнение Елисеева об этой лошади. Я хвалю, иногда тоже восхищаюсь лошадью и делаю какое-либо замечание. Муханов его подхватывает на лету и говорит: «Это драгоценное замечание!» Он любит сильные выражения и громкие слова и просит конторщика в точности записать мои слова в журнал. Любит Муханов также щегольнуть оригинальными определениями: «у этой кобылы византийский зад» или «этот полуторник имеет готический профиль». Я прошу объяснений у Муханова, что значат эти термины, и в свою очередь предлагаю новый – «ассирийский зад». Муханов приходит в восторг и обещает в будущем им пользоваться. Много замечательных лошадей проходит на выводке, много интересных разговоров идет вокруг, и, когда вечером мы возвращаемся домой, Муханов говорит, что должен отдохнуть, и уходит к себе. Битых четыре часа он был в таком переплете, нервы его были так напряжены, что он действительно должен отдохнуть. Мы его увидим только за ужином, довольно поздно вечером, но зато как будет интересна и содержательна наша беседа!

Прежде чем говорить о тех впечатлениях, которые я вынес о лошадях Елисеева, скажу несколько слов о зданиях и других постройках Гавриловского завода и о режиме, которым там пользовались лошади. В имении Елисеева было 2320 десятин земли в так называемых донецких степях. Из них тысяча десятин находились под культурой хлебов, а остальные – под сенокосами и выпасами. Местность была очень ровная, земля – в одной меже. Черноземный слой здесь лишь полметра, а потом начинается соляной слой. Известно, что в этих местах (Славянск) идет добыча соли, каковая составляет крупный промысел для местного населения. В Краматоровке и других местах выросли колоссальные заводы, ибо местность там изобиловала углем и рудой. Таким образом, Гавриловский завод очутился в центре крупнейшего добывающего района. Когда Борисовские в начале 1870-х годов основали тут завод, то столь оживленный впоследствии богатый район спал еще непробудным сном и донецкие степи видели лишь табуны лошадей, овец и быков.

Из-за соляного слоя подпочвы в имении Елисеева не было деревьев, лишь тощая акация да несколько довольно чахлых тополей по фасаду завода, уцелевших каким-то чудом, составляли все украшение усадьбы. Слой чернозема был неглубок, однако земли чрезвычайно плодородны, и Кузнецов говорил мне, что урожаи здесь хороши и зерно рождается сам-тридцать. Нечего и говорить, что никакие удобрения не применялись и навоз никогда не вывозился в поля. Степи здесь были девственные и, по словам того же Кузнецова, никогда не видели плуга. Травяной покров не отличался обилием, но был чрезвычайно питателен. Муханов рассказывал мне, что когда он впервые приехал в Гавриловский завод и увидел табуны, пасущиеся в этих выбитых, выгоревших и бедных травою степях, то был поражен, как лошади могли быть в порядке. Впоследствии он убедился в большой питательности этих трав. Табуны не получали подкорма зерном и в виде сена, но были всегда в порядке и находились в степях до первых снегов и морозов.

Здания завода произвели на меня очень большое впечатление. Могу сравнить его только с впечатлением, которое оставили знаменитое Хреновое и Поды князя Орлова. Даже конюшни в заводах князя Вяземского и графа Воронцова-Дашкова не могли равняться с конюшнями Гавриловского завода. В большинстве имений конюшни редко возводились по плану архитектора, а много раз достраивались, увеличивались и переделывались. В Хреновом, Подах и Гавриловском заводе было не так. Здесь все строилось одновременно, по планам лучших архитекторов, а потому ансамбль производил цельное впечатление.

Гавриловский завод напоминал городок. Все здания были выстроены в 1873 году. Мартиниан Борисовский, основывая завод, пригласил архитектора и дал ему задание – сделать проект конюшен завода на столько-то лошадей, с варками, выводным залом, манежами, лазаретом и пр. План был составлен, утвержден, а затем в точности выполнен. Так выросли в донецких глухих степях замечательные строения конного завода. Поодаль от них располагались жилые помещения и хозяйственный хутор. Все вместе взятое было красиво и продумано до мелочей.

Специально под здания конного завода был отведен участок в двенадцать десятин земли. Все постройки были связаны между собой системой переходов, предманежников, конюшен, варков, огороженных высокими кирпичными стенами. Такое изолированное положение было важно и удобно для дела. Тут же высилась водонапорная башня, и завод всегда имел воду в любом количестве. Вода была проведена также на все варки. Я обратил внимание, что на водонапорной башне развевается флаг. Муханов объяснил мне, что флаг показывает направление ветра, благодаря чему на варках сено кладется так, чтобы его не раздувало.

Здания завода были выстроены в мавританском стиле, который вошел в моду в Москве в 1870-х годах. Весь этот конный городок был сделан из кирпича и выбелен. Хотя я не люблю мавританский стиль, но должен сознаться, что архитектор, строивший завод, оказался талантливым человеком и создал не только красивый ансамбль, но и нечто грандиозное. Очень удачно была поставлена башня: она оживляла несколько скучную и однообразную линию конюшен. Завод был обращен фасадом в степь, и прямо перед ним расстилались придонецкие степи. Это было очень красиво и как бы подчеркивало: здесь вы в лошадином царстве, ничто другое не должно развлекать и утомлять ваш глаз.

Конюшни Г.Г. Елисеева

В центре стояли два двухэтажных здания, соединенные одноэтажной конюшней. Далее шли конюшни; их разрывали и тем оживляли монотонность впечатления предманежники, аптека, запряжные сараи, а иногда заборы варков. Некоторые лепные украшения на стенах были красивы и отнюдь не портили общего впечатления. В одном из двухэтажных зданий находился главный вход и первый предманежник. Из него вы попадали в небольшой манеж, предназначенный исключительно для жеребцов-производителей; далее шла конюшня на сорок жеребцов, к ней примыкал выводной зал, а из него был ход в большой манеж. Образуя два боковых крыла, шли маточные конюшни на сто двадцать денников необыкновенной ширины. Затем тянулись варки, лазарет со специальной конюшней и своим манежем и прочее. Внутренние дворы были превращены в варки с крытыми навесами. Внутри конюшни были не только хорошо, но даже роскошно оборудованы.

Из-за того что лошади завода Елисеева получали варковое воспитание, я считаю интересным познакомить читателя с этой системой. В варках содержались заводские матки и молодежь, но не производители. Производители получал по два гарнца овса в сутки в обыкновенное время, а в случный период его дача определялась управляющим. Сено давалось в три уборки по тридцать фунтов. Солома была совершенно исключена. Каждый производитель нес ежедневную шаговую работу в течение двух с половиной часов под верхом, но без седла, а лишь под одним потником. Глубокие старики не ездились, а только проваживались в руках. За этой работой всегда наблюдал лично Муханов. Производители выглядели превосходно, древние старцы, как Молодчик, были довольно свежи, прекрасно исполняли свои обязанности и не собирались умирать.

Заводские матки вели совершенно другой, чисто варковый образ жизни. Они день и ночь, даже в двадцатиградусные морозы, холостые и жеребые, находились на варках. Это было несколько дворов, где навесы шли квадратом и одну сторону имели открытую, опиравшуюся на столбы. Эти навесы могли отчасти предохранить от ветров, но отнюдь не от стужи. Весь день заводские матки были на воздухе и в движении и ставились на конюшню лишь за месяц до выжеребки. С наступлением весны кобылы выпускались в табуны (один холостой, другой подсосный) и ходили в степи день и ночь, вплоть до снегов и первых морозов. Во время выпаса заводские матки не получали ничего, кроме подножного корма, а зимой – только сено и на ночь солому. Овес давался лишь ожеребившимся кобылам, да и то лишь в течение одного месяца по два гарнца в сутки. Несмотря на такой спартанский образ жизни, кобылы выглядели превосходно и процент выжеребки в заводе был очень высок.

Отъемыши, годовики и двухлетки также проходили через варковое воспитание. Его глубокий смысл был в том, чтобы воспитать такую лошадь, которая бы смолоду была закалена и в будущем смогла перенести все трудности предстоящей службы в столь тяжелых подчас российских условиях. Эта задача стояла перед заводом, тщательно выполнялась, и Елисеев настаивал на том, что у него завод упряжных лошадей, которые нужны и полезны государству не только на бегу, но и на другом поприще.

Варки для молодежи были несколько иначе устроены, чем маточные. Это были большие, открытые дворы, обильно устланные соломой, которая часто менялась. Тут же были устроены водопои, причем лошади пили из корыт. Вода наливалась в определенные часы, перед самым водопоем, с таким расчетом, чтобы она не замерзла. При варках были устроены так называемые отделы. Эти были длинные кирпичные здания, разбитые на просторные отделения, с глинобитными полами и навесными корытами для зерна. В эти отделы исключительно на зерновые дачи три раза в день, а также на ночь ставились молодые лошади, от трех до пяти голов в каждый отдел. В течение всего дня, несмотря на резкие колебания температуры, молодежь была на воздухе и в движении на варках. Та же система воспитания была принята для годовиков и двухлеток. Лошади превосходно переносили этот режим, падежа и разных болезней в заводе почти не было. Кобылки содержались так же, но на отдельных варках, изолированно от жеребцов.

Так велось воспитание рысаков в заводе Елисеева. Этим достигались отличные результаты: завод производил превосходных по типу, сложению, кости служилых и заводских лошадей, а те, которые поступали в тренировку, показывали сплошь и рядом весьма хорошую резвость.

Елисеевские лошади незаезженными поступали прямо с варков в два – два с половиной года к известному воронежскому конноторговцу И.Н. Паншину. Он платил за кобылок по 500 рублей, за жеребцов по тысяче, причем в первой цене Паншин должен был еще принимать всех старых, выбракованных маток завода. Ежегодно Елисеев оставлял для себя не менее пятнадцати лошадей, и отбиралась, конечно, головка ставки. Паншин долгое время брал ставки у Елисеева, но затем их стал покупать также Я.Я. Лисянский. Ему пришлось платить по 700 рублей за кобылу и по 1200 за жеребца. Надо полагать, завод велся безубыточно.