Книги
Архив сельца Прилепы. Описание рысистых заводов России. Том III
Труп Крепыша был отвезен на бойню, где ветеринарным врачом при утилизационном заводе городской бойни (фамилии не знаю) были собраны в кучу в угол его кости. Впоследствии ветеринарный врач госконюшни Л.И. Вишневский собрал из этих костей скелет Крепыша полностью и поместил его в ящик.
В сентябре 1923 года Симбирскую заводскую конюшню ревизовал специалист по коневодству НКЗ Мунте, и в своем докладе он, между прочим, указал, что скелет Крепыша отправляет в Москву.
В Москву скелет отправлен не был. Ветврач Л.И. Вишневский объясняет это тем, что по неизвестно чьей оплошности и вине ящик с костями Крепыша хранился на бойне недостаточно внимательно, а потому, когда его стали проверять перед отправкой в Москву, оказалось, что к костям Крепыша прибавились какие-то посторонние кости и с ними перемешались. Так, например, в ящике оказалось шесть копыт!
В настоящее время этот скелет Крепыша (по возможности посторонние кости были из ящика удалены) помещен в Ульяновский естественно-исторический музей».
Сообщение И.П. Левицкого о гибели Крепыша очень обстоятельно составлено и, по-видимому, заслуживает доверия. Однако не всё в этом сообщении мне кажется точным. Наиболее спорная часть – причина гибели Крепыша. Вследствие этого есть необходимость прокомментировать письмо Левицкого. Из письма мы узнаём фамилию и социальное положение виновника гибели Крепыша. Это сапожник Буреев. Его имя, как и имя Минеева, главного виновника неудачной эвакуации Хренового, должно быть произнесено во всеуслышание.
Крепыша можно было спасти. Уже в 1918 году он был вывезен из Старой Зиновьевки и помещен в Симбирске, в государственной заводской конюшне. Крепыш благополучно ушел из деревни в то страшное время, когда там клокотали злоба и ненависть и все гибло в волне погромов, убийств и пожаров. Кому нужна была гибель заводской конюшни, раз там стояли казенные жеребцы под охраной власти? Конечно, никому. Крепыш, так же как и другие знаменитые жеребцы, принадлежал уже не частным лицам, а всей России. Однако он, как Хвалёный и его сын Хулиган, попал под седло красноармейцев, хотя и ненадолго. Как еще несознателен наш народ! Вместо того чтобы гордиться тем, что эти великие лошади стали народным достоянием, он развлекается, хулиганит: берет под седло и губит или калечит великого жеребца.
Далее происходит смена управляющих Симбирской заводской конюшней. Эджубова-буржуя сменяет пролетарий Буреев. Это лозунг дня и дух времени! Безграмотный Буреев самовольно уводит Крепыша из заводской конюшни. Куда, зачем и для чего – он и сам хорошо не знает. Быть может, когда он решился увести Крепыша, ему мерещилось: Москва, Красная площадь; вот он ждет с Крепышом, которого один спас от чехословаков; вот выходит Ильич, жмет ему руку, благодарит; сочувствующая улыбка Троцкого, а потом известность и теплое местечко в революционных верхах…
Так или иначе, но Буреев уводит Крепыша. Жуткую картину представляла станция Киндяковка в те дни. Кругом мрак, огни в Симбирске потушены, на самарском берегу стоят чехословаки; никто не знает, что готовит завтрашний день, и всем страшно. Уже давно ночь, дождь моросит, ветер дует с севера, и на дворе холодно. Крепыш стоит и ждет погрузки. Часы его жизни сочтены. Даже в своем унижении он все же величествен. Весь в грязи, мокрый, продрогший, он все же остается прежним великим Крепышом!
Наступает время грузить Крепыша. Хорошо знакомая нам картина советской России того времени сейчас же разворачивается перед глазами: ничего нет и никто ничего не знает, царит всеобщий бедлам и хаос, как и везде. Сходней, само собой, нет. Наскоро делают из шпал мостки. Крепыш всходит на них, проваливается и, ударившись о рельсу, погибает. Такова официальная версия. Это самый слабый пункт всего рассказа. Мог ли Крепыш, ударившись о рельсу, пасть? Мне кажется, что это невозможно, ибо между вагоном и рельсами нет достаточно места. Скорее всего, Крепыш действительно упал, поломал ногу, расшибся и тогда… был убит либо выстрелом из револьвера, либо поленом (шпалой) по голове, как об этом упорно говорили в московских спортивных кругах. Я думаю, что истина мученической, именно мученической, а не трагической, смерти Крепыша едва ли когда-нибудь будет установлена. Буреев, поняв, что он натворил, и узнав, что чехословаки откатились, испугался ответственности и постарался смягчить историю гибели Крепыша, дав ту версию, которая нам сейчас известна.
Когда Крепыш погиб, всё же позаботились доставить его труп на бойню и захотели увековечить его память – сохранить его скелет. В этом поступке я узнаю русского человека: он не заботится о великом жеребце, пока тот жив, но думает о нем после его смерти и заботится об увековечивании его памяти!
Не может не вызвать некоторого недоумения утверждение Левицкого, что Вишневский собрал из костей скелет Крепыша полностью и поместил его в ящик. Едва ли это верно, к тому же противоречит сказанному самим Левицким. Нужно помнить, когда все это происходило. В конце концов оказалось, что у Крепыша было шесть копыт! Чисто по-советски: трагедия превращается в жалкий фарс…
Как были печальны последние дни жизни Крепыша, так были печальны и последние годы жизни Афанасьева. Иван Григорьевич пережил гибель своего завода, разорение, долго терпел унижения, нужду и страшную бедность. Крепыш покончил счеты с жизнью скоро, это было делом секунд, самое большее минут. Афанасьев был менее счастлив: он долго болел, долго страдал, голодал и умер в Тамбове в нищете.
Завод князя Георгия Максимилиановича Романовского, герцога Лейхтенбергского
Иван Григорьевич Афанасьев, узнав, что я хочу посетить Ивановский завод герцога Лейхтенбергского, любезно взялся сопровождать меня туда, заметив, что он с удовольствием вместе со мною осмотрит этот знаменитый завод, который давно не видел. От афанасьевского хутора до Ивановского имения герцога было по русским представлениям рукой подать – верст тридцать – тридцать пять, и мы ранним утром двинулись в путь. Программа нашей поездки была такова: осмотр завода, а на другой день возвращение в Тамбов, где мы намеревались закончить наши дела.
Полукровная афанасьевская тройка, запряженная в довольно потрепанный, но удобный экипаж, дружно взяла от крыльца небольшого афанасьевского дома, и мы, быстро миновав постройки хутора, очутились в степи. Дорога все время шла степью, совершенно ровной, однообразной, но прекрасной, как всякая степь. Тамбовские степи в этих местах отличались привольем и были мало населены: на всем пути до самой Ивановки нам попалось не больше двух-трех деревень да изредка мелькали купеческие хутора. Словом, места здесь были малозаселенные и вполне удобные для коннозаводства. Можно себе представить, какая здесь была глушь, какой простор и какое необъятное приволье в те времена, когда старик Афанасьев основывал свой завод, а Ивановка перешла в собственность герцога Лейхтенбергского, отца нынешнего владельца!
Афанасьев, человек несловоохотливый, на этот раз был в ударе, что так редко случается с людьми его характера, и много говорил о своем детстве, поездках вместе с отцом за гуртами скота, о жизни в степи и на хуторе. Воспоминания детства всегда успокаивающе действуют на психику человека. Видимо, они привели его в самое благодушное настроение, и наша беседа приняла почти задушевный характер. Мало-помалу беседа остановилась на лошадях. Говорил больше Афанасьев. Мы незаметно подъезжали к Ивановке. До имения оставалось версты три, вдали уже белели постройки усадьбы, показался сад, четко вырисовались на фоне ясного неба деревья, когда я спохватился и стал расспрашивать Афанасьева об обитателях ивановской усадьбы. Я, конечно, знал, что сам герцог в имении не жил, но меня интересовало, кто является первым лицом в заводе, кто живет в имении, с кем нам предстоит познакомиться и вести переговоры в случае, если я захочу купить лошадь.
Афанасьев охотно отвечал на мои вопросы. По его словам, управление и имением, и конным заводом было сосредоточено в одних руках. Главноуправляющим был молодой Цешау, сын старика Цешау, жившего на покое в Ивановке, а ранее долгое время управлявшего этим имением. С молодым Цешау Афанасьев был хорошо знаком. Завод находился в руках смотрителя Я.И. Кочеткова. Кочеткова я хорошо знал и ценил. Он управлял заводом единолично, без него ни одно мероприятие не могло быть проведено в жизнь. В коннозаводском деле он был учеником С.А. Сахновского, но езде и выдержке учился у М.И. Бутовича. У Кочеткова был большой опыт и знания. Герцог ему слепо верил и очень его ценил. Это был старый, заслуженный слуга, пользовавшийся большим авторитетом. Шталмейстер герцога Зиновьев жил постоянно в Петербурге и лишь изредка наезжал в Ивановку.
Ивановская усадьба располагалась в ровной степной местности. Она была основана еще во времена императора Павла I его фаворитом Кутайсовым. Однако от кутайсовских времен здесь мало что осталось. Ивановка в давние времена пережила два пожара, и те постройки, которые я видел, были либо заново возведены при старом герцоге, либо пристроены.
Ивановская усадьба не производила грандиозного впечатления и не была красива. Тут не было дома-дворца, только названия флигелей «свитский», «генеральский» и прочие говорили о том, что это имение принадлежит высочайшей особе. Большинство построек, в том числе здание конного завода, были кирпичные, крытые железом. Все было прочно, капитально, но просто и безо всяких затей и претензий на роскошь. Построек было много, и они были разбросаны. Конный двор стоял особняком и составлял как бы единое целое. Вокруг жилых домиков и флигелей администрации и служащих были небольшие садики, и это придавало усадьбе привлекательный вид. В общем, это была типичная большая усадьба средней полосы России, где хозяин никогда не живет. Здесь не было оранжерей, парков, прудов, а все было приспособлено для ведения большого доходного хозяйства. Чувствовалось, что все это в твердых руках управляющего, обязательно из немцев, который образцово ведет дело и задача которого – получать как можно больше доходов. Владельцы таких имений обычно жили за границей либо в столице, а имениями интересовались лишь как доходной статьей. Когда герцог был помоложе, он еще наезжал к себе в Ивановку, чтобы посмотреть конный завод, но с течением времени эти приезды стали всё реже, а затем и вовсе прекратились.
Довольно большой флигель в центре имения занимал управляющий, и кучер нас подвез прямо к флигелю. Видно было, что кучер здесь бывал не раз. Молодого Цешау не было дома – он уехал куда-то по хозяйству, и нас принял его отец. Он встретил Афанасьева очень радушно и любезно. Это был довольно представительный старик, немножко надменный, кичившийся своим немецким дворянством и подчеркнуто отрекомендовавшийся мне как «фон Цешау». Мне хорошо был знаком такой тип управляющего из немцев: человек дела, хорошо знающий хозяйство, но не лишенный отрицательных сторон. Я знал несколько таких управляющих: фон Визнер в Першине у Николая Николаевича, фон Милиант у графа Галагена и т. д. Все они приехали в Россию искать счастья и заработков. Они очень кичились своим якобы дворянским происхождением, придавали преувеличенное значение частице «фон», считали себя аристократами, были очень горды и обидчивы, с презрением смотрели на русский народ и подчас жестоко и грубо обращались с ним. Что делали они у себя на родине, чем там занимались, действительно ли принадлежали к благородному сословию – это было покрыто мраком неизвестности. Я недолюбливал этих людей.