Измайлов был высокого роста. Когда я с ним познакомился, он не был еще в генеральских чинах, но имел уже генеральское брюшко. Несмотря на это, был чрезвычайно подвижен: ходил очень много и быстро. У него была характерная стремительная походка, при этом голову он держал прямо, смотрел вперед, и вся его фигура казалась весьма внушительной. Измайлов был красив: у него был орлиный нос, тонкие черты лица, большие ясные глаза и маленькие красивые руки. Волосы он носил всегда зачесанными вверх. Говорил оживленно, довольно скоро. Собеседником был чрезвычайно приятным и не лишенным остроумия, но при этом довольно-таки односторонним и неглубоким: лошадь – вот единственный и главный интерес его жизни. Он хорошо владел несколькими иностранными языками, однако читал преимущественно специальную литературу и политикой совершенно не интересовался. Но когда в 1905 году начались аграрные беспорядки, которые не миновали и Дубровский завод, где была подожжена и погибла в огне главная конюшня, Измайлов проявил большой такт и хорошее политическое чутье. Он сумел овладеть в своем районе движением, взял верный тон, вовремя пошел на нужные уступки и спас Дубровский завод. Вообще он был человек очень тактичный и превосходно разбирался в людях. Измайлов отличался большим постоянством в дружбе. Скаржинский, Ростовцев, Дерфельден, Заблоцкий – вот друзья его детства и юности. Позднее вокруг него сгруппировался кружок друзей Дубровского завода: Кондзеровский, Карузо, Огарёв, Лаппо-Данилевский, Таранов-Белозёров и пишущий эти строки.
Глядя на Измайлова, я всегда поражался его необыкновенной энергии и жизнерадостности. Фёдору Николаевичу ничего не стоило проехать через всю Россию, чтобы день или два пробыть на выставке, успеть принять участие в двух-трех заседаниях, прочесть доклад и умчаться дальше для других дел и начинаний. Когда близкие и знакомые удивлялись этому и просили его себя поберечь, он только улыбался и говорил, что эти поездки его совершенно не утомляют. Действительно, он превосходно спал в поезде, в купе чувствовал себя как дома и, быть может, во время переездов действительно отдыхал. Бывая часто по делам службы в Петербурге и Москве, Измайлов неизменно останавливался в Петербурге в Гранд-отеле или в «Париже», а в Москве – всегда на Тверской, в «Лувре». Об этом все знали, и туда обращались те, кто имел к Измайлову дело или же просто хотел его навестить. Зайдешь, бывало, к нему в гостиницу, и у него в номере всегда встретишь гостей: товарищи по службе, просители, родственники, заведующий конюшней с докладом, посланный из дворца… Измайлов сидит за письменным столом, быстро отрывает листок за листком от блокнота и пишет. Это не мешает ему говорить, шутить, улыбаться и быть душою общества. Перед ним всегда лежат часы, ибо день у него заранее расписан и он должен побывать в тысяче мест. Когда стрелка приближается к назначенному часу, Измайлов вскакивает, поднимает руки и говорит: «Заходите завтра пить кофе, часиков в восемь». Измайлов, как бы поздно он ни лег, обыкновенно вставал в шесть утра. На утренний измайловский кофе обыкновенно собиралось очень много народу, и тут иногда решались первостепенной важности коннозаводские дела.
В личной жизни Измайлов был очень скромным человеком и довольствовался малым. Вел простой и здоровый образ жизни: спал мало, ел скромно, много работал и много ходил. Званых обедов он терпеть не мог, находил, что на них понапрасну уходит много времени, но «по охоте» готов был просидеть хоть всю ночь. Он вел обширную переписку и каждому отвечал лично сам. Я всегда удивлялся, как у него хватало на это времени. Будучи сам неутомимым работником, он высоко ценил это качество в других и говорил, что всякий производительный труд должен хорошо оплачиваться. Как и его отец, Ф.Н. Измайлов всю жизнь посвятил служению русскому коннозаводству. Ради любимого дела он часто забывал про собственное здоровье, жену и родных (детей у него не было). Как человек военный, он выше всего ставил дисциплину, отношение к старшим и корректность во всем.
Измайлов был замечательным организатором. Это сказалось на постановке дела в Дубровском заводе. Примером могут послужить хотя бы дубровские аукционы. Дня за три до аукциона начинали поступать телеграммы со всех концов России с извещениями о приезде покупателей. Измайлов всегда сам распределял, кого куда поместить, соображал, кого с кем можно поселить в одну комнату: сослуживцев – вместе, некурящих – с некурящими, земляков – с земляками и т. д. Он обдумывал всё, лично отдавал приказания прислуге, применялся к привычкам гостей. По всем комнатам, которые отводились для гостей в квартирах служащих, а также в заводских здани ях, Измайлов проходил, наводил порядок, осматривал постели, белье, разносил прислугу за грязное полотенце или помятые простыни – словом, вникал во все детали. Дубровские аукционы проходили всегда с блестящим успехом, и этим они во многом были обязаны организаторским способностям Измайлова.
В Дубровке у Измайлова было множество забот. С утра он обходил завод, возвращался домой, где занимался, затем ехал в степь, по табунам, на паддоки и хутора. После обеда – занятия по хозяйству, решение срочных дел; в восемь часов вечера – контора, куда собиралась вся администрация завода и где подводились итоги дня и отдавались распоряжения на следующий. Если же принять во внимание, что каждую неделю в Дубровский завод приезжали гости, которых Измайлов принимал как хозяин завода, то станет ясно, что его рабочий день продолжался шестнадцать-семнадцать часов. На прием гостей уходило очень много времени: Дубровку посещали не только русские коннозаводчики и охотники, но и многие иностранцы, даже целые комиссии. Кроме того, в завод часто съезжались ремонтеры и кавалерийские офицеры. Почти ежегодно бывали высокопоставленные любители лошади, например генерал-адъютант А.А. Гринвальд, генерал от кавалерии В.М. Остроградский и другие. Их привлекало главным образом верховое отделение завода. Немало бывало в Дубровке разных агрономов, представителей земств и коневодческих обществ. Их интересовали горные ардены. Часто проводились экскурсии студентов ветеринарного института и сельскохозяйственной академии. Измайлов никогда не жаловался, что его утомили, что ему наскучили расспросами. Все приезжие обязательно расписывались в особой книге посетителей. Многие писали в ней дифирамбы Измайлову и заводу, другие – Бычку. Интересно бы узнать, сохранилась ли эта книга посетителей.
Ежегодно бывая в Дубровке и ведя переписку с Измайловым, я хорошо знал его настроения и всё, что в данный момент его тревожило или волновало. Иногда, приезжая в Дубровский завод, я наперед знал, о чем будет говорить Измайлов. Эти беседы доставляли мне истинное удовольствие и были чрезвычайно полезны. Фёдор Николаевич многое рассказывал, знакомил со взглядами Энгельгардта, ходил со мною на выводку и здесь учил меня разбирать экстерьер лошади, приводил разные случаи из своей обширной практики и всячески наставлял меня.
Между прочим, когда я стал более сознательно относиться к делу и выдвинул свою теорию о Полканах, Измайлов, который был ярым сторонником Бычка, со мною не согласился. Как-то пошли мы с ним на выводку, было несколько человек гостей. Один не в меру рьяный поклонник Измайлова восхищался всем, особенно дубровским Бычком. Я позволил себе заметить, что спина Бычка меня не удовлетворяет. Измайлов поморщился и заметил, что «через спину еще никто не проваливался». Это было верно, но неубедительно. Измайлову же принадлежит выражение «спина с приятной положинкой». Дело в том, что многие Бычки, в особенности в первое десятилетие существования завода, пока работа с ними не была еще доведена до возможной степени совершенства, имели неудовлетворительные спины. Тут-то определение «спина с приятной положинкой» пригодилось. Скаржинский издевался над этой «приятной положинкой», но Измайлов храбро стоял на своем.
Никогда не забуду одной особо торжественной выводки. Завод в полном составе показывался управляющему Хреновским заводом И.П. Дерфельдену. Присутствовала, помимо генерала, вся администрация завода, а из гостей я и несколько провинциальных охотников. Вывели превосходного серого жеребца, которого мы все долго рассматривали, разбирали стати и признали его выдающимся представителем породы. Дерфельден начал вспоминать прежних рысаков и рассказал о том, как были хороши и породны казаковские лошади. «Теперь таких лошадей уж нет…» – с меланхолической улыбкой заметил Иван Платонович и замолчал. Измайлов стал доказывать, что можно вывести такого Бычка, который, обладая всеми качествами Бычков, был бы так же хорош по себе, как и казаковские лошади. Я обиделся за Полканов и возразил, что это невозможно: «Вывести Бычка в казаковском футляре даже вам, Фёдор Николаевич, не удастся! Мечты создать такого Бычка праздные и неосуществимые». Над выражением «Бычок в казаковском футляре» много смеялись, и оно очень понравилось тогда всем, за исключением Измайлова. Во время закуски, чокаясь со мной, Измайлов добродушно трунил над «казаковским футляром» и от души желал мне отвести от моих Полканов знаменитых лошадей. «А пока что, – не без ехидства заметил он, – лошади Якова Ивановича еще не начали бежать».
Еще оживленнее были споры и дебаты во время подбора. На них обязательно присутствовал «маститый редактор», как называли тогда все мы Сергея Григорьевича Карузо. Медард Дунецкий (о нем я буду говорить ниже) держал в руках раскрытую папку, приготовляясь писать протокол. Я сидел на диване несколько в стороне, а Кондзеровский, по обыкновению, молчал. Алексей Максимович Быков, смотритель завода, скромно, но с достоинством сидел на краешке стула. Перепалка между Карузо и Измайловым уже началась. Это был как раз тот год, когда Карузо страстно увлекся шибаевским Подарком, впоследствии отцом знаменитого Палача. Он настаивал на посылке к Подарку в Хреновской завод двух маток Дубровского завода – яньковской Защиты и Желанной-Потешной. Измайлов возражал. Карузо волновался и доказывал, что от этого подбора может произойти «потрясающий рысак». Я тянул руку за Полканов и поддерживал Подарка. Кондзеровский дипломатично молчал и выжидал. Быков нерешительно заметил, что следовало бы попробовать послать кобыл к Подарку. В душе он терпеть не мог «спин с приятной положинкой» и очень высоко ценил казаковских и старых хреновских лошадей. Он был учеником незабвенного Коробьина и до самого упразднения его завода состоял там смотрителем. Карузо, видя, что большинство склоняется в его пользу, стал уговаривать Измайлова и закончил словами: «Я на коленях тебя прошу послать этих кобыл к Подарку!» Измайлов заупрямился: он очень неохотно соглашался на рассылки кобыл в другие заводы. Кондзеровский стал его поддерживать. Быков заметил, что можно послать к Подарку кобыл и через год, когда жеребец более проявит себя как производитель. Теперь большинство склонилось на сторону Измайлова. Однако тот был настолько разгорячен спором, что заявил: «Мы покроем их более достойными производителями!» Карузо возмутился, друзья еще заспорили, но далее все пошло мирно и по-хорошему.
Само собою, никакой коллегии для подбора в Дубровском заводе не было. Подбор делал Измайлов и утверждал великий князь. Однако Измайлов, высоко ценя генеалогические познания Карузо и мои, всегда с нами совещался. Быков приглашался как смотритель завода, а Кондзеровский давал ценные сведения о характере и ходе призовых лошадей Дубровской конюшни. Только теперь я отдаю себе отчет, как прав был Измайлов, чутко прислушиваясь к словам Кондзеровского и часто изменяя подбор после его возражений в интересах ходов и характеров. Мы с Карузо этим тогда возмущались и, конечно, ошибались. Впрочем, судить нас строго за это не следует, ибо молодости свойственны увлечения, а еще в большей степени самомнение. Много прошло с тех пор времени, много ушло с жизненной арены людей, многое, наконец, переменилось, но воспоминания об этих беседах с Измайловым всё еще живут во мне и едва ли скоро забудутся.
Фёдор Николаевич Измайлов умер 31 января 1911 года в Москве, на бегу, во время заседания правления Всероссийского союза коннозаводчиков и любителей орловского рысака, председателем коего он тогда состоял. Я был очевидцем этой смерти. На половину первого дня было назначено заседание правления по случаю приезда в Москву Ф.Н. Измайлова, который собирался прочесть свой первостепенной важности доклад об орловском рысаке. Нам, членам правления, предстояло доклад обсудить, одобрить, а затем Измайлов должен был представить его в Петербург. В то время с разрешения вице-президента бегового общества заседания нашего правления происходили в беговой беседке, в помещении библиотеки. Когда я подымался по лестнице, довольно крутой, чтобы направиться в библиотеку, сзади послышался звон шпор. Я догадался, что это Измайлов, и обернулся. По свойственной ему привычке он брал лестницу, что называется, приступом и стремительно, не переводя духа мчался вверх. На минуту он приостановился, дружески поздоровался со мною и полетел вперед. На площадке последнего марша он остановился и стал меня поджидать. Я поднялся и поразился тому, как Измайлов был бледен и тяжело дышал. Ему, видимо, было неприятно, что я заметил это. Я же подумал, что генерал стареет.
Ровно в двенадцать тридцать Измайлов открыл заседание. Все шесть членов правления и казначей были налицо. Фёдор Николаевич начал читать доклад. Все внимательно слушали. Прошло не более десяти-пятнадцати минут. Измайлов, произнеся: «Признавая громадное значение орловского рысака…» – вдруг запнулся и смолк. Я сказал: «Продолжайте, мы вас слушаем». Измайлов молчал. Я поднял глаза от блокнота, и то, что увидел, на всю жизнь запечатлелось в моей памяти. Измайлов сидел, чуть отвалившись назад, в руках у него был доклад, расширенные глаза удивленно смотрели куда-то вдаль… в комнате царило гробовое молчание. Я не сводил с Измайлова глаз и еще не понимал, в чем дело. Прошло несколько секунд. В глазах Измайлова отразился ужас, я это ясно помню. Тут же он пополз со стула. Моментально все были на ногах, подхватили его, разорвали ворот мундира, разрезали резинку галстука и перенесли Измайлова на диван. Я вынул часы и запомнил время: было 12:43. Измайлова не стало. Левшин и Шнейдер бросились к телефону вызывать врача, примчался фельдшер бегового общества, дежуривший внизу. Известие о смерти Измайлова разнеслось с быстротою молнии.
Измайлов скончался от кровоизлияния в мозг. Он умер как солдат на своем посту, и последние его слова были об орловском рысаке. Измайлов был истинным христианином. Да будет мир его душе!
За несколько лет до смерти Фёдора Николаевича Измайлова его помощником был назначен адъютант великого князя ротмистр Николай Николаевич Кулаков, сын офицера, который долгое время управлял одной из заводских конюшен. Назначение Кулакова было сделано великим князем с целью подготовить Измайлову преемника, поэтому на Кулакова смотрели как на будущего управляющего Дубровским заводом. Измайлов положительно отнесся к этому назначению и стал вводить Кулакова в курс дела. Кулаков был простой и очень милый человек. Довольно добродушный толстяк, вполне порядочный и крайне доброжелательно настроенный к людям. Его полюбили в Дубровке, а потом стали уважать. В широких коннозаводских кругах Кулакова не считали знатоком лошади, но это было ошибкой. Вскоре после своего назначения он приехал ко мне в Прилепы с визитом, и я имел возможность лично убедиться, что Кулаков превосходно знает лошадь. После смерти Измайлова он был произведен в полковники и назначен управляющим Дубровским конным заводом, в каковой должности оставался вплоть до революции. Я только однажды посетил Дубровский завод во времена Кулакова и должен сказать, что завод он держал в большом порядке. Перед авторитетом покойного Измайлова он благоговел и всецело шел по его стопам. Кулаков чрезвычайно ценил дубровских лошадей, и при нем купить там хорошую кобылу было невозможно. Измайлов в этом отношении иногда грешил: чтобы «подкрасить» аукцион, как он выражался, выпускал таких маток, которых продавать из завода нельзя было ни в коем случае. Я слышал, что Кулаков умер за границей, куда эмигрировал после убийства великого князя.
Несменяемым делопроизводителем Дубровского завода был Медард Антонович Дунецкий. Никто не знал, откуда он родом и где его нашел Измайлов. Во время войны выяснилось, что он по национальности поляк и австрийский подданный. Человек этот всей душой был предан Измайлову. В его руках сосредоточилось все бумажное дело. Кроме того, по натуре он был любознателен: любил новости, не прочь был посплетничать и всегда во всех подробностях знал, что делалось в Дубровке. Интересовался он решительно всем: ссорой мужа с женой, меню очередного обеда великого князя, тем, что говорилось за этим обедом, предстоящим отъездом Любови Ивановны Измайловой; знал, что сегодня священник не служил, а «отбарабанил» обедню, так как спешил с матушкой в Миргород, и т. д. Осведомленность Медарда Антоновича была удивительная. Собеседником он был приятным, и я любил к нему зайти на часок-другой поболтать. У него было два пунктика: здоровье и очередная любимая собака. Дунецкий считал, что он болен какой-то неизлечимой болезнью, а потому два раза в год ездил к лучшим профессорам Киева совещаться. Нельзя было ему доставить большего удовольствия, чем серьезно поговорить с ним о его недугах. Вместе с тем он был страстным охотником и всегда имел превосходную собаку. Я помню за все время у него трех таких собак. Сначала был Трезор, затем Лорд и наконец Монплезир. Каждую свою собаку он боготворил и называл ее иногда «сынок». Держал он всегда только кобелей. Дунецкий был старым холостяком и занимал две комнаты в том доме, где помещалась почта. Это тоже помогало ему первому узнавать все городские и столичные новости. Он их получал из уст почтово-телеграфного чиновника. В двух его комнатах царила образцовая чистота, мебель была казенная, и все имущество старого холостяка помещалось в шкафу и двух-трех сундуках. Красивая полтавка ведала его хозяйством и владела его сердцем. Он был большой любитель женского пола, и у него немало перебывало этих полтавок. В конторе он занимался весьма усердно, дело у него было поставлено образцово. Лошадь он не понимал, но был в курсе всех спортивных дел и новостей. Для Измайлова он был незаменимым человеком. Впрочем, в Дубровке к Дунецкому все относились хорошо и называли его за глаза просто Медардом. Покупатели, приезжавшие в Дубровку, имели, конечно, с ним дело: с ним производили расчеты, получали от него аттестаты и прочее. Так как он был чрезвычайно обязательный человек, то, я думаю, многие посетители Дубровки сохранили о нем самые лучшие воспоминания. В круг знати Дунецкий допущен не был, к столу великого князя не приглашался и дружбу вел только с мелкопоместными миргородскими панками, для которых он был уже персона. Выезды Дунецкого в гости бывали очень торжественны. Измайлов знал его маленькую слабость – любовь к пышности и самолюбие, а потому подавался всегда превосходный экипаж, заложенный парой, под управлением по крайней мере второго кучера.
Однажды я зашел к Дунецкому, когда он вернулся к себе с таким панком по фамилии Старицкий. Панок жил на хуторе и был уже далеко не первой молодости. Мы разговорились. Подали кофе, и Медард Антонович начал подшучивать над своим другом. По его словам, все дворовые дети гостя – а их было чуть ли не два десятка – были от самого панка. Старицкий самодовольно улыбался, а затем совершенно серьезно начал рассказывать, как он удивительно плодовит: стоит ему только повесить штаны рядом с бабой, как она уже беременеет.
Очень был дружен Медард Антонович со священником, что, впрочем, не мешало ему за глаза называть того попом и говорить, что он терпеть не может поповскую породу. Этот священник тоже был замечательной личностью. Родом он был из Феодосии. Как все в Дубровке, он пристрастился к лошадям и больше интересовался прикидками, чем церковными службами. На прикидки священник являлся постоянно и знал всю двухлетнюю ставку и кто как едет. Это был добродушный и приятный человек, тоже ставленник Измайлова. Известно, что великий князь был очень религиозен и хорошо знал церковную службу. Поэтому в его присутствии службы отправлялись по уставу и с особым благолепием. Однажды в воскресенье после церковной службы была назначена генеральная прикидка в августейшем присутствии. Эта прикидка очень волновала священника, он забыл, что служит в присутствии великого князя, и обедню, по выражению Медарда, «отбарабанил». Каковы были его ужас и смущение, когда, разоблачаясь в алтаре, он увидел, что отслужил обедню на целый час быстрее, чем положено. Великий князь был очень недоволен, и не в меру рьяному охотнику из духовных было сделано самое серьезное внушение. Нечего и говорить, что на столь его интересовавшую прикидку священник не попал. Долго потом трунил над ним Дунецкий. Я слышал, что во время войны Дунецкий принял русское подданство, но что сталось с ним дальше, мне неизвестно.
Управляющим тренерской конюшней Дубровского завода с самого ее основания и до последних дней был хорошо известный в спортивных кругах В.К. Кондзеровский. Кондзеровский был одним из самых старых служащих завода и пользовался полнейшим доверием. Я всегда был хорош с Кондзеровским и могу сообщить некоторые данные о нем. В.К. Кондзеровский родился в 1867 году в Петербурге, был сыном офицера. По окончании 6-й классической гимназии с золотой медалью он поступил в Санкт-Петербургский университет на историко-филологический факультет, сдал экзамены, получил диплом первой степени и был оставлен при университете. Серьезная болезнь не дала ему возможности продолжать ученые занятия. Пристрастившись с юных лет к конскому спорту, Кондзеровский постоянно вел всевозможные статистические записи, связанные с бегами, и помещал мелкие заметки в спортивных журналах. В 1892 году он случайно получил место заведующего призовой конюшней Дубровского завода и служил на этой должности до 1907 года, одновременно работая в канцелярии Главного управления государственного коннозаводства. Там он 11 лет занимал должность составителя и редактора «Рысистого календаря», а затем стал заведующим рысистым столом. В Дубровке он не только руководил работою призовых лошадей и записывал их на призы, но и участвовал ежегодно в распределении маток под производителей. Как заведующий рысистым столом, где были сосредоточены дела всех беговых обществ России, он имел очень большое влияние на составление программ и внутреннюю жизнь обществ. Когда в 1912 году умер известный знаток генеалогии и редактор заводских книг С.Г. Карузо, Кондзеровскому было предложено редактировать «Заводскую книгу орловских рысаков», чем он и занимался до выезда канцелярии Главного управления государственного коннозаводства в Хреновской завод, что произошло уже после революции. Кондзеровский выпустил в свет четвертый и пятый тома этой книги. Он был действительным членом Московского бегового общества, где, пройдя должности гандикапера и судьи, затем 9 лет являлся старшим членом. Родной брат Кондзеровского, один из самых талантливых генералов в Генеральном штабе, во время мировой войны занимал высокий пост дежурного генерала при Ставке Верховного главнокомандующего. Другой брат, капитан артиллерии Кондзеровский, был младшим членом полтавской ремонтной комиссии. В.К. Кондзеровский был женат, однако говорили, что в семейной жизни он был несчастлив.
Коноплин рассказывал мне, что Москва познакомилась с молодым Кондзеровским, когда он в качестве управляющего Дубровской конюшней впервые в 1892 году появился на московском бегу. Все обратили внимание на приятного и застенчивого молодого человека и были удивлены, что он знает решительно всех призовых рысаков и их рекорды. Когда же выяснилось, что он обладает таким знанием пейса и таким верным глазом, что может прикидывать рысаков без часов и безошибочно говорит, что такой-то рысак едет без пяти или шести, то молодой человек стал своего рода знаменитостью. Эту его феноменальную способность прикидывать проверяли не раз и убедились, что Кондзеровский не ошибается. У него была слава своего рода уникума, ибо никто другой на бегу не мог сделать того же. Кондзеровский очень талантливо вел призовую конюшню великого князя. В Дубровке он не жил, приезжал туда несколько раз в год: весною, осенью и обязательно во время аукциона.
Ветеринарный врач Дубровского завода Георгий Матвеевич Вержбицкий был персоной грата не только в заводе, но и среди других коннозаводчиков Полтавской губернии. Говорили, что это замечательный ветеринар, талантливый и ревностно преданный делу. Как сейчас помню его несколько сутулую фигуру в белом, когда он в конском лазарете что-то показывает и объясняет ученикам. Тут же стоит понурившаяся больная лошадь. В руках у Вержбицкого не то ланцет, не то острый, тонкий нож. Он только что закончил операцию и довольным голосом излагает ученикам историю болезни… Вержбицкий был превосходным хирургом и делал весьма смелые операции. Его не раз приглашали в клинику Харьковского ветеринарного института. Он был также большим специалистом по разным ушибам, растяжениям, брокдаунам и вообще болезням ног. В этом отношении у него была громадная практика. Из школы Вержбицкого вышло немало знающих и талантливых фельдшеров.