Уже любой, даже самый “забитый” работяга доподлинно знал, что “у них жить лучше”. А особенно эффективно эти веяния поражали молодежь и интеллигенцию. Копируя Запад, появлялись советские хиппи, панки, демонстрируя “протестантский” образ мысли и поведения. А интеллигенция ударялась в духовное искательство, охотясь за “смелыми” произведениями, за “живой” мыслью, “запрещенными” книгами. Нет, наибольшее влияние на нее оказывала, опять же, не “политика”. Произведения типа “Архипелага ГУЛАГ” были скучными. Материалы диссидентов и правозащитников никого по большому счему не интересовали. Ну посадили кого-то — и что? Может быть, за дело, сами нарвались. Зато интеллектуалы тянулись к “общечеловеческим ценностям”. Утратив в душе идеалы коммунизма, искали нечто иное, неведомое.
И ходили в ксерокопиях, пользуясь бешеным спросом, романы Стругацких, которые от фантастики и веселого критикантства перешли к разочарованным мудрствованиям. Глубокомысленный уход в себя, уныние, пессимизм… Это нравилось, это отвечало собственному состоянию интеллигенции. Огромным успехом пользовались и произведения Ефремова, особенно “Таис Афинская” — где он по сути воспел “красоту” язычества, “сокрытую мудрость” древних темных культов и мистерий, щедро перемешав все это с эротизмом. И можно смело предположить, что как раз “Таис Афинская” привела к зарождению в России неоязычества. Впрочем, допустимо предположить и другое. Что талантливых авторов, может быть, и не случайно наводили на подобную тематику. И уж тем более не случайно культивировалась и распространялась
Или возьмем моду на Андрея Тарковского. Автор однажды встречался с ним — и вынес впечатлениие, что увидел душевно нездорового человека. То же самое довелось слышать от сельских жителей Владимирской области, с возмущением рассказавших, как на съемках “Андрея Рублева” “гений” ради эффектных кадров приказал облить бензином и поджечь живую корову. Приходилось слышать и о том, как снимались другие натуралистические сцены, как актрису заставляли мочиться перед объективом. Но сам фильм стал сгустком дикости и черноты, выставив таковым русское прошлое — и на Западе его немедленно признали гениальным. Да и среди советских интеллектуалов вокруг него был раскручен ажиотаж, усугубляемый, опять же, эротическими моментами и полузапретностью. Поднималось на щит и преподносилось в качестве образцов именно такое. Болезненное, темное, гибельное. Причем преподносились в странный унисон — зарубежными “ценителями” и слухами среди отечественной интеллигенции.
Но и в официальном советском искусстве, открытом, направляемом государством, стали вдруг в данный период происходить очень нездоровые явления. Хотя регулировали его, по идее, жестко. Пленум ЦК КПСС 1964 г. принял постановление об усилении партийного контроля во всех звеньях, в том числе в сфере культуры. В 1966 г. ХХIII съезд партии постановил “давать решительный отпор вылазкам фальсификаторов истории”. В 1969 г. вышло постановление ЦК “О повышении ответственности руководителей органов печати, радио, кинематографии, учреждений культуры и искусства за идеологический уровень публикуемых материалов и произведений”. В литературе и кино стала вводиться вообще система “госзаказов” — авторам и режиссерам спускались темы, иногда даже примерные сюжеты, по которым они и создавали свои произведения. Да ведь и финансировалось все искусство только государством.
Однако, несмотря на это, в нем проявлялись совсем не “партийные” тенденции. Иногда их допускали и преднамеренно. Так, партийные руководители сочли, что увлечение молодежи зарубежной поп-музыкой, пожалуй, является вредным. И в качестве “противоядия” стали создаваться свои “вокально-инструментальные ансамбли”. А в результате в Советский Союз внедрялись те же самые оболванивающие модели “масовой культуры”, множились такие же, как на Западе, рок-тусовки. Подражательство зарубежным образцам шло и в кино. Появлялись советские боевики, “остерны” — по примерам “вестернов”. Все больше отечественных режиссеров отваживались на “смелость”, вставляя в фильмы эпизодики с полуголыми актрисами — зная, что это обеспечит полные залы в кинотеатрах.
Но, например, в то же самое время, когда поддерживались “вокально-инструментальные ансамбли”, пошли притеснения русских народных, казачьих хоровых, танцевальных коллективов. Для них не находилось денег, их лишали помещений, закрывали, распускали. Вытеснялись из репертуаров народные песни, заменяясь дешевками эстрады. Русским художникам ходу не давали, произведений не выставляли — зато множились выставки “авангарда”. Возобновилось разрушение архитектурных памятников старины, а для реставрации якобы взятых под охрану государством “не хватало средств”. И, вопреки всем постановлениям против “фальсификаторов истории”, стало появляться все больше произведений, как раз и фальсифицирующих ее, изображающих исторические события и достижения России в пошлом и карикатурном виде. Антирусские нотки явно обозначались в прессе, в литературной критике, в театре.
Эти процессы были настолько заметными и приняли такой размах, что патриоты забили тревогу. Выразителем их позиции стал М.А. Шолохов, в это время уже фигура мировой величины, и тоже ведь лауреат Нобелевской премии. В 1978 г. он обратился с письмом к Брежневу. Указывал: “Одним из главных объектов идеологического наступления врагов социализма является в настоящее время русская культура… Принижая роль русской культуры в историческом духовном процессе, искажая ее высокие гумантстические принципы, отказывая ей в прогрессивности и творческой самобытности, враги социализма тем самым стараются опорочить весь русский народ… Не только пропагандируется идея духовного вырождения нации, но и усиливаются попытки создать для этого благоприятные условия… Особенно яростно, активно ведет атаку на русскую культуру мировой сионизм, как зарубежный, так и внутренний. Широко практикуется протаскивание через кино, телевидение и печать антирусских идей, порочащих нашу историю и культуру…” [135].
Приводился целый ряд примеров подобных безобразий, предлагались меры для экстренного выправления дел. Но патриоты были уже не в чести. От Брежнева письмо спустилось на рассмотрение в Секретариат ЦК, где М.В. Зимянин отписал: “Изображать дело таким образом, что культура русского народа подвергается ныне особой опасности… означает определенную передержку по отношению к реальной картине. Возможно, т. Шолохов оказался в этом плане под каким-то отнюдь не позитивным влиянием. Стать на высказанную им точку зрения означало бы создавать представление об имеющемся якобы в стране некоем сионистском политическом течении или направлении… это не соответствует действительности”. А “выдвижение тезиса о русской культуре в качестве объекта особой защиты” было бы “чревато” по отношению к “культуре других народов”. Постановлялось: “Разъяснить т. Шолохову действительное положение дел с развитием культуры в стране”, и “никаких открытых дискуссий по поставленному им особо вопросу… не открывать” [135]. Как видим, у разрушительных сил уже в 1978 г. в самых верхах государства было “все схвачено”.
В 1917 г. Россию удалось опрокинуть, когда она была тяжело больна. К новому переломному моменту в своей истории она тоже подходила совершенно больной. Чтобы расшатать и ослабить прежнюю, православную империю, врагам нашей страны потребовалось больше ста лет. Моральные устои коммунизма оказались гораздо слабее. Хватило четверти века.
59. ДЕМОКРАТИЧЕСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ — ИЛИ “ВИХРИ ВРАЖДЕБНЫЕ”?
На календарях было 21 августа 1991 г. На баррикадах вокруг Белого Дома в Москве бурное людское море ликовало и праздновало свою победу. В этом море перемешались самые разные, самые непохожие — панки и омоновцы, тусовщики и ветераны Афганистана, москвичи и приезжие, казаки и евреи. Толпы, перетекая, слушали речи нескольких митингов. Кричали, подхватывая лозунги. Обнимались. Там и тут пили, собираясь в кучки. Другие, с воспаленными от бессонной ночи глазами, устало сидели у палаток и костров. А те, кто нахлынул в последний момент, фотографировались на фоне баррикад, танков, бронетранспортеров. Всюду “триколоры” — на трибунах, танках, деревьях. Всюду руки, вскинутые рогатым жестом “V” — победа! Свобода!..
Инерция, по которой двигалось Советское государство, стала нарушаться на 9 лет раньше, в 1982 г., когда один за другим отправились в мир иной сперва “серый кардинал” Суслов, а за ним и Брежнев. На его место неожиданно для многих выдвинулся председатель КГБ Ю.В. Андропов. И взялся укреплять государство, замышлял решительные реформы. Но судить о них трудно. То, что успело проявиться, было слишком уж противоречивыми.
Был взят курс на наведение порядка во всех звеньях, в том числе и в самых “верхах”. Покатились удары по “феодальным княжествам” — стали раскручиваться “узбекское”, “сочинское”, “рыбное” и другие дела, где были замешаны весьма высокопоставленные лица советской номенклатуры. Но все эти дела для народа не афишировались, из “номенклатурной избы” сор выносить не полагалось. Но, наряду с этим, имеются сведения, что готовился и новый удар по Православной Церкви — массированный и сокрушительный…
Партия и государство нацеливались на укрепление дисциплины, но одновременно ослаблялась централизация планирования и распределения, вводились “более либеральные механизмы ценообразивания”. Проще говоря — цены скакнули вверх. А в утешение народу появилась более дешевая и отвратительная по качеству водка-“андроповка”. Андропов, вроде бы, выступал патриотом. Но при этом именно он выдвинул в руководство Горбачева…
Однако, повторюсь, судить о предполагаемых реформах очень трудно. Кто знает, как должно было быть, если этого не было? Единственное, что осуществилось широко и реально — милицейские рейды по магазинам, парикмахерским, даже баням. Чтобы ловить прогульщиков, которые в рабочее время шляются по личным делам. Да и вряд ли это придумал Андропов, все же он был умным человеком. Скорее, прихлебатели постарались. Причем подобные меры “укрепления дисциплины” никакого не напугали, ни на кого не подействовали. Только породили массу анекдотов, а люди продолжали удирать с работы, чтобы занимать очереди за продуктами, носить в починку негодные телевизоры и искать по магазинам дефицитную одежду. Так и заглохли облавы из-за полной своей неэффективности и бессмысленности. А больше ничего осуществить Андропов не успел. К власти он пришел уже тяжело больным, и в феврале 1984 г. отправился вслед за Брежневым, на кремлевское кладбище.
В кулуарной борьбе и интригах генеральным секретарем сделали К.У. Черненко, который еще при Брежневе считался его “наследником”. Но он и подавно был дряхлым и недееспособным. За него рычаги управления дергали другие, и успели, разве что, тормознуть слишком скандальные уголовные дела, начатые при Андропове. А в марте 1985 г., всего лишь после года “правления”, пришла пора и для Черненко переселяться вслед за Андроповым. И интересы закордонных “сил неведомых”, как и интересы “молодых реформаторов” в советском руководстве, совпали. К власти привели Михаила Сергеевича Горбачева.
А дельше дело было, можно даже сказать, “просто”. Надежно и сокрушительно. Когда Горбачев оказался во главе государства, воротилы “мировой закулисы” обеспечили экономическую диверсию — резко упали мировые цены на нефть. И поток “нефтедолларов”, на котором, как на игле, сидела наша страна, внезапно усох. Правда, советские финансы держались не на одном, а на “двух китах”, на экспорте энергоносителей и винной монополии. Но вторую опору успешно обрушил сам Горбачев, провозгласив антиалкогольную компанию. И все. Финансы, экономика, социальные программы покатились в катастрофу. А якобы для того, чтобы выйти из нее, началась кампания “перестройки и ускорения”.
Впрочем, об “ускорении” вскоре забылось. А “перестройка” в первую очередь почему-то сказалась вовсе не в экономике, а во внесении политического хаоса. Ну конечно же, во главу угла были выдвинуты очередные “разоблачения” Сталина. При Хрущеве это имело и важный практический смысл — объяснить “сталинизмом” все жертвы и неудачи, а тем самым приобрести новый кредит доверия в народе. При Горбачеве кампания стала самодовлеющей. И пошла гораздо глубже. В 1950-х реабилитировались только тухачевские и косиоры, истреблявшие русских людей, но никак не влиявшие на политический курс государства. Теперь отмывали и оправдывали главных “оборотней”. Делали настоящего героя из Бухарина, реабилитировали Зиновьева, Каменева и иже с ними…
Только Троцкого официально оправдывать все же воздержались. Слишком уж одиозной фигурой был. Но неофициально оправдывали, жалели как несчастного изгнанника, невинно убиенного по приказу тирана. И аргументы перенимались на вооружение чисто троцкисткие. Хотя и без ссылок на Льва Давидовича, плагиатом. Обвинения Сталина и “сталинизма” целиком брались из его книг, его статей. Зачем лишнюю работу делать и что-то придумывать, если уже придумано и скомпоновано? Благо, наследники Троцкого оказались понятливыми, исков за нарушение авторского права не предъявляли. Троцкистские модели использовались Горбачевым и для подавления своих политических противников в партийном и государственном руководстве — их крушили под лозунгом “борьбы с бюрократией”. Себя же Михаил Сергеевич, в противовес “бюрократам”, относил к “революционерам”. Даже брошюру с изложением своего курса назвал весьма красноречиво: “Октябрь и перестройка: революция продолжается. 1917–1987” [45].
Выбросились на прилавки конъюнктурные бестселлеры Рыбакова и Шатрова. А вместе с ними выплеснулся в печать и на страницы журналов еще целый пласт литературы, прежде незнакомой читателям. Той литературы, которая десятилетиями копилась в ящиках авторских и редакционных столов. Наверное, не было бы особой беды, если бы она так и сгнила в этих ящиках. Но нет, недогнила, вывернулась на головы публики, запутывая, сбивая с толку, переиначивая сложившиеся представления. А власть, клеймя Сталина ленинским “завещанием”, попутно зацепилась за это “завещание”, чтобы открыть дорогу новому варианту “нэпа”. Широко развернулась пропаганда кооперации, ее объявляли “ленинским путем”, панацеей от всех бед. И мутная мешанина кооперативов заполонила страну. Позволила легализовать теневую экономику, начала перекачивать в свои структуры товары и прибыли из государственного сектора. И через нее стало утекать в неизвестных направлениях “золото партии” — так же, как утекло в свое время золото Третьего рейха.