– Почему ты так боишься воды?

Ангел ныряет лицом в изгиб моей шеи. Дышит тяжело. Ладонью я чувствую, как колотится ее сердце.

– Ладно, – успокаиваю ее. – Не хочешь – не рассказывай. Если это слишком личное…

Какое, нахер, личное? Что может быть слишком личного, чтобы рассказать об этом мне? Интимнее, чем было и есть между нами, быть не может. Но я учусь слышать ее, хоть это охренительно трудно.

Молча лежим минут десять, а потом внезапно Ангел выдает:

– Мама топила меня в детстве.

– Не понял…

У меня на голове волосы становятся дыбом только от того, что слышу, и я уже ни хрена не уверен, что хочу услышать продолжение. Но, кажется, Ангел решилась посвятить меня в это, и кто я такой, чтобы останавливать ее?

– Она ненавидела меня. Лютой ненавистью. Моя мама была шлюхой. Господи, мама. Не мама, а женщина, котрая меня родила. Отец нанял ее, когда она работала в эскорте. Ее карьера как раз пошла в гору, ей больше не приходилось спать со всякими клерками, она вышла на новый уровень. Отец приметил ее в каком-то ресторане. Нанял на две недели. Трахал много и с удовольствием.

– Блядь, откуда ты знаешь такие подробности?

– Я еще и не такие знаю. Она заставляла меня слушать все это. Каждую. Грязную. Деталь.

– Пиздец, – выдыхаю и крепче прижимаю Ангела к себе.

– В общем, после двух недель, когда она уже раскатала губу, что он влюбится и женится на ней, папа отправил ее домой. Там была долгая история, как она пыталась снова попасться ему на глаза. Но все закончилось тем, что она встретила его где-то в городе и кинулась на шею, а он был с женой. В общем, ее оттащили и неплохо так отделали за то, что создала отцу проблемы. В больнице, куда она попала, узнала, что беременна. Аборт делать не стала, надеясь шантажировать отца. Но он волшебным образом испарился. Она нигде не могла его найти. Короче, когда поняла, что ничего с ним не получится, избавляться от ребенка было уже поздно. Не знаю, почему она не отказалась от меня. Может, попади я в детский дом, моя жизнь сложилась бы иначе?

Я отстраняюсь и смотрю на Ангела. Она не плачет. Взгляд застыл, как будто там, в голове, она смотрит фильм о своем адском детстве. Снова прижимаю к себе. Геля переворачивается на спину, и я кладу одну руку ей под голову, а второй поглаживаю живот.

– Я не помню, чтобы была когда-нибудь счастлива рядом с ней. Не помню, чтобы улыбалась. А она, словно отыгрывая на мне обиду на отца, с каждым годом придумывала для меня все более изощренные пытки. Топила. Душила. Закрывала в подвале с мышами, натравливала собак. Подливала мне алкоголь в компот, когда я была еще ребенком. Всего не перечислишь. Поэтому я боюсь воды и люблю танцы. Они стали моим спасением. Способом сбежать из дома и хоть ненадолго окунуться в мир, где я сама решаю, достойна ли я жить на этом свете.

– Пиздец. Вернемся в город, убью суку, – рычу, едва сдерживаясь, чтобы не вскочить и не исполнить угрозу самостоятельно.

– Она уже мертва, – говорит Геля, и я слышу в голосе облегчение. – Прежде, чем убить, над ней сильно поиздевались. В том числе топили и держали в подвале несколько дней.

– Кто?

– Понятия не имею. Просто знаю, что так было. Папа рассказывал это своему помощнику, я подслушала.

– Блядь, мог бы, воскресил бы и замочил своими руками. И подвал с водой ей показались бы раем.