Загнали разоруженную охрану внутрь. Сапоги кадет затопали по кафельным полам; захлопали распахиваемые, а кое-где и выбиваемые двери; миновали первый двор, административный, ворвались во флигель, отделявший уже саму тюрьму.

Во главе александровских кадет бежал Две Мишени. Рядом, поневоле скрючившись — двое из свитских Шляпникова. Сам комиссар остался на желтоватой плитке сразу за входом, через него перепрыгивали, словно и не тело человеческое, только что живое и жившее, лежало тут, а древесная колода.

Федор бежал с остальными; тюрьма встретила их гулкой пустотой, всюду следы разгрома — всё, что возможно, перебито и переломано, церковь выгорела; но вот и последний поворот и открываются высокие узкие щели — с одной стороны стена с окнами, с другой — железные галереи, узкие лестницы и двери камер.

Никого. Всё распахнуто, раскрыто, видны узкие каморки заключенных — шесть шагов в длину, четыре в ширину.

Загрохотали по железным ступеням, взбегая вверх. Конторки надзирателей разбиты, и вообще, с точки зрения содержания опасных государственных преступников место это совершенно было уже непригодно.

Но вот — на третьем ярусе проводники замедлили шаг. Остановились возле одной из камер; Федор видел, как тряслись руки, вставлявшие ключ в массивный замок.

Сыто чавкнула провёрнутая рукоять.

Две Мишени рванул дверь.

— Ну, чего явились? — раздался из полутьмы негромкий, но очень спокойный бас. — По мою душу, поди?

Федор едва не обратился соляным столпом, словно те дочери Лота.

Жалобно скрипнули железные рамы узкой тюремной кровати. Шевельнулась грузная, огромная тень — словно сказочный Михайла Потапыч, загнанный Кощеем Бессмертным в западню.

Загнанный, но живой — и сейчас выпрямляющийся, расправляющий плечи, по-прежнему широкие, несмотря на годы.

Он вставал — с известным трудом, но вставал. Белая борода, известная всей России, которую государь не касался хной или иною краской — «граф Толстой этим пренебрегал, ну, и нам нужды нет» — высокий лоб, волосы над ним поредели, но упорно сопротивлялись, держа оборону. Простая коричневатая куртка с накладными карманами, просторные брюки; совсем не «императорские» штиблеты, широкие, разношенные.

Он поднялся и глядел сейчас на них, щурясь от ударившего в глаза света.

Кадеты молчали. Молчали и приведшие их сюда тюремщики.

И только Две Мишени вдруг резко вытянулся, с истинно гвардейским шиком щёлкнув каблуками:

— Ваше императорское величество! Первая рота Александровского кадетского корпуса прибыла в Ваше распоряжение! Докладывает начальник роты, полковник…

Император опустил руку от глаз. Массивный, тяжёлый, огрузневший с годами, с поседевшей бородой и морщинами, рассёкшими лицо — он всё равно казался сейчас Федору былинным богатырем, Святогором, чем зачарованный гроб удалось разбить — нет, не мечом-кладенцом, а их, кадетскими штыками и пулями.

— Молодцы, ребятушки, — услыхал Федор. — Благодарю за службу, Константин Сергеевич. Предаюсь в руки ваши, но сперва…

— Да, государь. Августейшее семейство…