Наконец впереди появились дома и церкви Франкфурта. Здесь находилась любимейшая картина Дюрера «Вознесение Марии». Выгрузили тяжелый багаж, отправились на постоялый двор. Дали знать Якобу Геллеру о своем прибытии. Тот прислал Дюреру вина, но визитом не удостоил и к себе не пригласил.

Между Франкфуртом и Майнцем по Майну плавали корабли побольше. У них были даже регулярные рейсы. Отправились на том, который отплывал утром. Молва о путешествующем Дюрере опережала его. Местные златокузнецы, которые гордились тем, что он сын их собрата, художники, родственники встречали Дюрера и Агнес, приглашали к себе, дарили припасы на дорогу, бутыли и кувшины прекрасного рейнвейна. В Майнце снова пришлось пересаживаться на другой корабль, на нем плыли по Рейну до Кёльна. Здесь Дюрер повидался со своим двоюродным братом Никласом Унгером (Венгром), по семейной традиции златокузнецом. Встреча была сердечной. Дюрер сделал Никласу подарок вельможи — подарил ему со своего плеча дорогой кафтан на меху, отделанный бархатом, а его жене — гульден деньгами. Никлас отдарился вином. По подаркам видно — художник Альбрехт богаче златокузнеца Никласа. Угощение в честь приезжих устроили в трапезной монастыря Босоногих братьев. Босоногие братья оказались обходительными хозяевами. Один из монахов, расчувствовавшись, преподнес Дюреру носовой платок столь тонкой работы, что художник особо отметил это в «Дневнике». Местные богачи прислали Дюреру большой запас вина. Путешествие продолжалось под хмельком. Сильнее вина кружил голову хмель славы.

В Кёльне Дюрер нанял тряскую повозку. Рессор еще не знали. Все-таки, несмотря на плохие дороги, на суше путешествие ускорилось. Мелькают названия городов и городков, они звучат уже на нидерландский лад. Дюрер почти не записывал впечатлений. Думал не столько о дороге, сколько о ее цели. Редко — редко на этих страницах «Дневника» появляются слова: «славный городок», «прекрасная харчевня». Порой он делал зарисовки, а больше всего полагался на память.

Наконец, спустя три недели после выезда из дому, Дюреры въехали в Антверпен. Здесь они остановились в гостинице Иобета Планкенфельта. Она была расположена на одной из самых оживленных улиц города, неподалеку от старой биржи. Хозяин и гости понравились друг другу. Договорились так: Дюреры займут две комнаты, обедать художник станет с хозяином, жена и служанка на кухне. Таков был обычай. Когда однажды Дюрер отступил от него и пришел на кухню пообедать вместе с Агнес, он особо записал это событие. Чтобы Агнес могла хозяйничать, накупили кухонную утварь, а чтобы не пребывала в праздности — прялку и лен.

В Антверпене «Дневник» становится красноречивее. Неудивительно! Антверпен был одним из прекраснейших городов тогдашней Европы. Знаменитый итальянский путешественник Гвиччардини писал о нем: «Об одном этом городе следует сказать больше, чем о целой провинции; в делах торговли он один из первых на земле; за Альпами, за исключением Парижа, я не знаю ни одного, который можно было бы сравнить с Антверпеном по могуществу и богатству» [36]. Огромные многомачтовые корабли подходили к стенам Антверпена. Его площади были вымощены камнем, улицы застроены роскошными домами. Здесь всегда было многолюдно. Толпа поражала пестротой и многоязычием. Город этот торговал со всей Европой и многими заморскими странами. Ощущение всемирности здесь было не меньше, чем в Венеции. Все, что говорило о дальних краях — чужеземные наряды, заморские изделия, чернокожие люди, — привлекало внимание Дюрера. Поразило его богатство Антверпена. Он записал в «Дневнике»: «...повел меня мой хозяин во вновь построенный дом бургомистра Антверпена, сверх всякой меры большой и весьма удобно распланированный, с просторными и чрезвычайно красивыми комнатами и, кроме того, с превосходно украшенными башнями, огромным садом, в целом — такой великолепный дом, что подобного ему я никогда не видел во всех немецких землях».

Живописцы Антверпена, объединенные в гильдию св. Луки, пригласили Дюрера в Дом гильдии вместе с женой и служанкой — это была особая честь. Едва Дюрер переступил порог парадного зала, приглашенные встали, образовали живые шпалеры и не садились до тех пор, пока гости не дошли до пиршественного стола. «Словно вели большого господина», — с удовлетворением записывает Дюрер. Стол был уставлен дорогой посудой. Знаменитые живописцы произносили в честь Дюрера красноречивые хвалебные речи. Появлялись посланцы с дарами. «Поздней ночью они весьма почтительно проводили нас с факелами домой», — записал Дюрер... Пустые улицы ночного Антверпена. Ветер колеблет дымное пламя смоляных факелов. Дюрер в нарядном кафтане, в длинном широком плаще, в большой мягкой шляпе, Агнес в платье со шлейфом и длинной накидке, молодая и хорошенькая Сусанна, одетая скромнее, но тоже нарядно, окруженные толпой живописцев, шествуют от Дома гильдии до гостиницы: немалый путь. И каждый шаг на этом пути Дюрер воспринимает как заслуженный триумф. Пусть и Агнес видит, что значит имя мужа за тридевять земель от дома, особенно за тридевять земель от дома! Пусть Сусанна расскажет об этом своему жениху и его приятелям.

Дни покатились стремительно. Прежде всего Дюрер оделся по здешней моде. Купил роскошный кафтан из камлота, подбитый черной испанской овчиной, отделанный бархатом и шелком, шубу из кроличьего меха, дорожный плащ. Подарил Агнес несколько платьев. Потом начались визиты. Дюрер ходил в гости к художникам и к своим землякам, жившим в Антверпене, посещал арсенал, где несколько сот столяров, резчиков, позолотчиков и живописцев трудились над Триумфальной аркой, спеша закончить ее ко дню въезда в город Карла V. Засучив рукава, гость взял кисть и поработал вместе с ними.

Скоро Дюрер начал неплохо понимать местное наречие и говорить на нем. Он был общителен и легко завязывал знакомство с самыми разными людьми — собратьями по профессии, музыкантами, ювелирами, учеными. Особенно подружился он с влиятельнейшими в Антверпене лицами — португальским торговым агентом и его секретарем. Стремительные записи «Дневника», обилие новых имен, множество мест, в которых он успел побывать, дел, которые он успевал переделать, свидетельствуют о том, что Дюрер снова не тот, каким был недавно, когда мрачно сетовал в письмах на приближающуюся старость и беспомощность. В Антверпене он снова испытывает состояние высокого душевного подъема: стремительно двигается, красноречиво говорит, очаровывает окружающих, производит на них впечатление неизгладимое. О том, каким был Дюрер в таком расположении духа, рассказывают воспоминания. «Он имел выразительное лицо, глаза, нос благородной формы, называемой греками четырехугольной, довольно длинную шею, очень широкую грудь, подтянутый живот, мускулистые бедра, крепкие и стройные голени. Но ты бы сказал, что не видел ничего более изящного, чем его пальцы. Речь его была столь сладостна и остроумна, что ничто так не огорчало его слушателей, как ее окончание... Но природа создала его прежде всего для живописи», — писал о нем его ученый друг Иоаким Камерарий [37].

Природа действительно создала его прежде всего для живописи, и он не был бы самим собой, если бы не начал работать. Едва обосновавшись на новом месте, он покупает доски для картин. Любопытно! Нидерландцы, оказывается, пишут не на липовых досках, а на дубовых. Он одалживает краски и помощника у знаменитого пейзажиста Иоакима Патенира и принимается за дело. Пишет эскизы для праздничного убранства города, рисует своего хозяина, богатых генуэзских купцов, какого-то итальянца с характерным свернутым носом, что он особо отмечает в «Дневнике», астронома английского короля, простых бюргеров и ремесленников, трактирщиков и просто случайных встречных. Рисунки его — большинство в натуральную величину — стремительны, смелы и точны. Число их ошеломляет. Множество известных людей жаждало быть запечатленными Дюрером, о приезде его узнали заранее, и теперь знакомства с ним добивались. В потоке встреч мелькают имена знаменитостей.

Самый значительный среди них — Эразм Роттердамский. Встретились они у Петра Эгидия — друга Томаса Мора, издателя его «Утопии». Вот в какой круг вошел Дюрер в Антверпене. Эразму пятьдесят один год. Слава его огромна. Его перевод «Нового завета» и комментарии к нему, его остроумнейшие «Разговоры запросто», его «Похвальное слово глупости», в котором таится много скрытых смыслов, и другие сочинения широко известны. К нему прислушивается вся читающая Европа. Но после того как началась Реформация, Эразма ожесточенно поносят в католических церквах, осыпают бранью в памфлетах, больше похожих на пасквили. Его обвиняют в том, что он своими книгами подготовил приход Лютера. Поношения часто сопровождаются угрозами. Эразму это тем неприятнее, что сам-то он хорошо знает: его взгляды отличны от взглядов Лютера. Прямолинейность и догматизм протестантов, к этому времени уже выявившиеся, чужды ему. Он убежден, что истина сложна и противоречива, не любит категорических формул, не спешит высказать окончательную точку зрения, предпочитает показать, как многосложно все, что подлежит суждению. Как горько, что его широту и терпимость часто считают робостью и уклончивостью.

Дюрер был наслышан об Эразме от Пиркгеймера, с которым тот состоял в давней переписке, читал «Рассуждение о христианском воине», вдохновившее его на создание гравюры «Рыцарь, смерть и дьявол». Теперь он проводит много времени в обществе ученого. Эразм, которому имя Дюрера тоже давно известно, встречает его радушно, дарит ему дорогие подарки. Много бы дали биографы обоих великих людей, если бы Дюрер хотя бы кратко записал в «Дневнике», о чем они говорили. Увы! Он этого не сделал. Мы только можем строить догадки об их беседах. Эразм много путешествовал, а чужие края постоянно интересовали Дюрера. Эразм был почитателем св. Иеронима, как и он, знатока древних языков, переводчика, поклонника античности, путешественника. Св. Иероним — постоянный и любимый персонаж Дюрера. Художнику должны были быть близки многие мысли Эразма о красоте мира, об одухотворенности природы. Эразм говорил: «Может ли быть зрелище великолепнее, чем созерцание нашего мира?» Или: «Природа не нема!»

Эразму было дорого чувство меры во всем, начиная от сути философских истин до слога и стиля. Поиски соразмерности в искусстве постоянно занимали Дюрера. И, наконец, представление Эразма о Христе, его христология была человечной, радостной, светлой, свободной от фанатичной мрачности, от исступленного изуверства, от догматизма — и прежнего и нового. Такой Христос был близок Дюреру, особенно с тех пор, как он создал «Малые страсти». Словом, у них должны были найтись общие темы для разговора. И все-таки Эразм, верный себе, своей нелюбви к однозначной определенности, не до конца раскрылся перед Дюрером. Своего истинного отношения к Лютеру, например, не обнаружил.

Жизнь Антверпена все больше увлекает нюрнбержца. Скупые строки «Дневника» иногда разворачиваются в большое описание. Подробно и красочно описал Дюрер процессию во славу богоматери: сословия и цехи прошествовали по городу в пышных нарядах, на ходу были представлены сцены из Нового завета. Зрелище это пленило его торжественной пышностью, а музыка не понравилась — показалась слишком громкой и резкой. Художник запоминает подробности празднества, его запись походит на перечень тем для будущих работ.

Настроение Дюрера хорошее еще и потому, что дела его идут успешно. У него купили много гравюр по неплохой цене. Продалось и несколько картин. Окрыленный этим, художник с широтой и щедростью раздает разным людям свои гравюры. В «Дневнике» мелькают записи: «подарил «Св. Иеронима в келье»», «подарил «Меланхолию»», «подарил три новые «Марии»», «подарил «Антония» и «Веронику»», «подарил «Евстафия» и «Немезиду»». Знатный португалец, сеньор Рудерико, которому Дюрер преподнес бессчетное число гравюр, отдарился бочонком засахаренных фруктов, коробкой леденцов, двумя мисками меду, марципанами и другими сладостями, а также сахарными тростниками в том виде, в каком они растут на плантациях. Да еще преподнес жене художника маленького зеленого попугая. Этим подаркам, особенно попугаю, Дюрер по-детски радовался!

Однажды художник ушел из гостиницы на рассвете. Было прохладно и сыро. Он спешил на берег Шельды. Не туда, где причаливают могучие высокобортные корабли, а к рыбачьей пристани, где отстаиваются скромные баркасы. Здесь он сделал рисунок пером. Угол городской стены с башнями, плоский берег, лодки со спущенными парусами, крошечные фигурки людей. Все... Зоркий глаз отобрал немногие детали, уверенная рука запечатлела их немногими линиями. Рисунок дышит утренней свежестью. Широкая спокойная река с лодками, дремлющими у берега и на якоре, небо, затянутое утренней дымкой, почти безлюдный в этот ранний час город покоится за прочными стенами... Лист поражает тем, сколько позднейших открытий в графике предвосхитил он. Не забывая о главной цели поездки, Дюрер упорно завязывал знакомства с влиятельными людьми, которые могли быть полезными в его деле, и, чтобы завоевать их благосклонность, щедро одаривал их своими работами, рисовал и писал их портреты.

Неутомимо посещал он мастерские антверпенских собратьев. В его суждениях об их работах нет ни тени ревности, зависти или превосходства. Они благожелательны и благородны. «Великим мастером» называет Дюрер покойного Рогира ван дер Вейдена, «превосходным скульптором, равного которому я никогда не видел», — Конрада Мейта. И это не преувеличенные комплименты, какими художники иногда осыпают друг друга, это выражает его истинное отношение к нидерландским собратьям по искусству.

О Патинире он записывает в «Дневнике» так: «Мастер Иоаким — хороший пейзажист». По мнению историков искусства, этот термин «Landschaftsmaler» был здесь впервые употреблен письменно. Дюрер точно понял, что самое главное в картинах Патинира, и прекрасно выразил это.

В конце августа Дюреру пришлось поехать в Брюссель. Он полагал, что именно здесь ему придется хлопотать о своем деле. Двор Карла V уже прибыл сюда, ожидали самого императора. Наместница Нидерландов Маргарита Савойская пообещала Дюреру покровительство, а пока дала понять, что не прочь получить несколько его работ.

В Брюсселе Дюрер встретился с депутацией Нюрнбергского Совета — она привезла на коронацию имперские реликвии. Господа советники, дома отказавшие художнику в вознаграждении и пенсии, увидев, какой славой пользуется он в Нидерландах — поистине нет пророка в своем отечестве, — тоже посулили поддержку и пригласили художника к своему столу, что привело его в отличнейшее расположение духа.

Ожидая приезда императора, Дюрер, дабы не пребывать в праздности и чтобы заглушить беспокойство за исход своего дела, осматривал достопримечательности. Ему показали оружие и утварь, привезенные в дар императору из заокеанских колоний, — непривычные для европейского глаза предметы мексиканского искусства: огромный золотой диск с изображением неведомого чудовища, золотые шлемы в форме раковин, голову аллигатора, выкованную из золота и украшенную мозаикой, украшения из перьев, веера. Дюрер пришел в восторг. «Я видел... чудесные, наиискуснейшие вещи и удивлялся тонкой одаренности людей далеких стран», — записал он. Все, что приоткрывало далекий мир, интересовало его и радовало.