«… Вы просили меня написать об А. А. – я не умею, не могу. Но вам хочу сказать то, что вспомнилось буквально сию минуту, потому что я все время о ней думаю, вспоминаю, тоскую… Мы гуляли по Ташкенту всегда без денег… На базаре любовались виноградом, персиками. Для нас это был nature morte, – Анна Андреевна долго смотрела на груды фруктов, особенно восхищалась гроздьями фиолетового винограда. Нам обеим и в голову не приходило, что мы могли бы это купить и съесть. Когда мы возвращались домой, по дороге встретили солдат, они пели солдатские песни. Она остановилась, долго смотрела им вслед и сказала: «Как я была бы счастлива, если бы солдаты пели мою песню…»[109]

Раневской приходилось работать не только в Ташкенте, но и время от времени выезжать по «киношным», как она выражалась, делам в Алма-Ату. В то время известный режиссер Сергей Эйзенштейн[110], создатель легендарного «Броненосца Потемкина», по заказу самого Сталина снимал в Алма-Ате фильм «Иван Грозный». Эйзенштейн предложил Раневской роль Ефросиньи Старицкой, матери незадачливого претендента на трон князя Владимира. Ефросинья была персонажем сугубо отрицательным, защитницей старых порядков и боярской вольницы, противницей прогрессивной политики царя Ивана, с которым Сталин в какой-то мере отождествлял себя. Раневская согласилась, но ее не утвердили, нашли, что у нее слишком семитская внешность, неподходящая для роли русской боярыни. По иронии судьбы, в конечном итоге на роль Ефросиньи утвердили Серафиму Бирман, актрису с еще более выраженной семитской внешностью, нежели Раневская. Правда, официально, по паспорту (в Советском Союзе указывали в паспорте национальность), Бирман не еврейка, а молдаванка. Уж не в этом ли крылась причина ее утверждения?

Ну и ладно, не утвердили, значит, не судьба. Зато Раневская в эвакуации снялась в других фильмах. Сыграла тапершу в фильме «Александр Пархоменко», тетушку Адель в «Новых похождениях Швейка», учительницу в короткометражном фильме «Три гвардейца». «Три гвардейца» вместе с другой короткометражкой «Пропавший без вести», посвященной морякам-подводникам, составили фильм «Родные берега», который не был выпущен в прокат по каким-то идеологическим соображениям. Возможно, потому, что в картине ни разу не упомянут товарищ Сталин – крамола по тем временам. Мировой кинематограф от этого ничего не потерял, потому что, скажем прямо, «Три гвардейца», даже с участием Раневской, далеко не шедевр. Но эта новелла интересна тем, что в ее финале учительница, героиня Фаины Раневской, читала стихи, написанные Анной Ахматовой:

Вне всякого сомнения, идея включить в текст роли ахматовские строки исходила от самой Фаины Георгиевны. Режиссер Владимир Браун ей такого подсказать явно не мог, потому что он и знаком с Ахматовой не был, и к любителям ее творчества не относился…

В осажденном Ленинграде у Ахматовой остался близкий человек. Со временем ее отношения с профессором Владимиром Гаршиным из разряда дружеских перешли в нечто большее. Гаршин был женат, для любви охладевшие брачные узы не помеха, но по каким-то причинам он не торопился или вообще не собирался разводиться со своей женой. Отчасти Гаршина можно было понять, потому что он занимал видное служебное положение – был профессором кафедры патологической анатомии 1-го Ленинградского мединститута и заведовал отделом патологической анатомии в Институте экспериментальной медицины, а советская власть плохо относилась к разводам.

«Моральная неустойчивость» (был такой термин) считалась то ли предпосылкой, то ли проявлением неустойчивости идеологической. Можно вспомнить библейское: «Верный в малом и во многом верен, а неверный в малом неверен и во многом»[112]. За развод можно было получить строгий выговор, лишиться должности, иногда – вместе с партбилетом. Могло и пронести, но в служебных интригах советской поры развод был крупным козырем в руках противников. Многие, расставаясь на деле, формально оставались в браке. Разумеется, беспартийному фабричному рабочему можно было разводиться сколько угодно раз и, не таясь, навещать любовницу, потому что ему, как истинному пролетарию, кроме своих цепей, терять было нечего[113].

Гаршина нельзя было назвать красавцем. Его отличала не внешняя, а внутренняя красота, богатый духовный мир. Он принадлежал к породе так называемых «старых интеллигентов», превосходно воспитанных, всесторонне развитых, благородных, галантных. Ученый, знаток поэзии и сам немного поэт, ценитель литературы, коллекционер, нумизмат… При близком знакомстве в него нельзя было не влюбиться.

В одной из редакций ахматовской «Поэмы без героя», датированной 1942 годом, стоят «В. Г. Гаршину» и «Городу и другу». Там же содержатся строки, явно относящиеся к Гаршину:

И вот еще: «Звук шагов в Эрмитажных залах, где со мною мой друг бродил…»[115].

Потом о Гаршине Ахматова напишет другое стихотворение. Позже. При иных, совершенно противоположных обстоятельствах…

Перед отъездом из Ленинграда Ахматова отдала на сохранение Гаршину самые ценные для нее вещи – рукописи, письма Пастернака, любимые подсвечники, свою фарфоровую статуэтку работы Данько…[116]

Ахматова и Гаршин переписывались, но их переписка не сохранилась. После разрыва отношений, о котором речь пойдет позже, Ахматова уничтожила все письма – и гаршинские, и свои, вытребованные обратно у Гаршина.

В октябре 1942 года Гаршин овдовел. Зимой 1943 года он написал Ахматовой письмо, в котором сделал предложение, оговорив, что ему бы хотелось, чтобы она взяла его фамилию. Ахматова ничего не имела против – Гаршин ей нравился, да и фамилия у него была звучная, «литературная», ведь он же был племянником известного писателя Всеволода Гаршина.

2 июня 1943 года Ахматова писала из Ташкента в Москву Ирине Медведевой-Томашевской: «Мой дорогой друг, так как письма и мои и ваши – пропадали, мы совсем потеряли друг друга из вида. Теперь Ася[117] расскажет вам о моей жизни в Ташкенте. Самой мне даже не хочется говорить об этих скучных и пыльных вещах, о тупых и грязных сплетнях, нелепостях и т. д.»

Это письмо – своеобразный лаконичный отчет о жизни в Ташкенте. Мы к нему вскоре вернемся, а пока скажем пару слов о сплетнях.

Сплетен было много. Вокруг выдающихся людей всегда много сплетен и слухов. К сожалению, порой даже близкие Ахматовой люди, такие, например, как Лидия Чуковская, расстраивали ее своим поведением и какими-то словами настолько, что приходилось рвать отношения. Углубляться в эту тему действительно не хочется, потому что в ней легко увязнуть, да и смысла в этом «углублении» нет никакого. Скажу лишь, что и дружба Анны Ахматовой с Фаиной Раневской не нравилась части ахматовского окружения. Ахматову ревновали, как ревнуют кумира, считали, что она «роняет себя», снисходя до Раневской.

«Ахматова была очень верным другом. У нее был талант верности. Мне известно, что в Ташкенте она просила Л. К. Чуковскую у нее не бывать, потому что Лидия Корнеевна говорила недоброжелательно обо мне», – записала Раневская»[118].

Смешно? Было бы смешно, если бы не грустно… «Раневская, в пьяном виде, говорят, кричала во дворе писательским стервам: – «Вы гордиться должны, что живете в доме, на котором будет набита доска». Не следовало этого кричать в пьяном виде.

Раневская без умолку говорит о своем обожании NN, целует ей руки – и это мне тоже не нравится. Раневская стала просить у NN книгу в подарок. NN взяла у меня ту, что давала мне на хранение, и подарила Раневской. А я не смела просить ее себе. Могла бы сама догадаться: знает ведь, что моя осталась в Ленинграде. Я опять обиделась…»[119] – писала Лидия Чуковская 27 апреля 1942 года.

Анатолий Найман, знавший и Ахматову, и Чуковскую, писал в своих воспоминаниях, что Ахматова была с Чуковской совсем не такой, как, например, с Раневской. Не в смысле лучше или хуже, выше или ниже, а просто не такой.