Если что-то произойдёт, учти, что 55 лет политического заключения – срок почтенный. Прошу соответственно отнестись к факту с уважением, с чувством облегчения (за меня) и непременно на расстоянии (последнее, как последнее желание).
И всё же, Балик джан, я хочу надеяться, что мы ещё пройдемся по Manhattаn-у с тобой, Эвкой и Аркой и в надежде на Счастье обнимаю и целую тебя много.
Твой папа»
А прочитала я эти письма на работе… Я плакала дни и ночи напролёт, сидя перед компьютером и понимая, что если не буду производить то, что с меня требуется, очень быстро останусь и без статуса, и без работы. В мыслях всё время было наше нелепое прощание с папой в московском аэропорту. Я содрогалась от мысли, что может больше никогда его не увижу. Но судьба улыбнулась нам.
После того, как папу диагностировали, мой троюродный брат, находившийся на государственной работе, отправился в Москву, в командировку. Он вошёл в английское посольство, отыскал номер телефона папиного старого знакомого, учёного, доктора-радиобиолога сэра Оливера Скотта, а затем, уже из Еревана, позвонил ему и рассказал о папином состоянии. Папа познакомился с доктором Скоттом в семидесятых годах, когда тот приезжал в Ереван на международный конгресс по радиобиологии. Папа безупречно владел английским и в дни конгресса переводил для Доктора Скотта. Они провели вместе два-три дня и после этого регулярно обменивались поздравительными новогодними открытками; о большем общении речи быть не могло, так как папа работал в «почтовом ящике» – закрытом институте физики.
Сэр Оливер отозвался на звонок моего кузена моментально. Он в тот же вечер позвонил папе, долго беседовал с ним и под конец сказал, что перезвонит через пару дней. За это время он нашёл врача в Лондоне, который согласился лечить папу. Сэр Оливер взял на себя все расходы по лечению, а также по перевозке и проживанию мамы и папы в Лондоне. Основной трудностью было получение визы для выезда из СССР и въезда в Англию. Сэр Оливер сумел добиться и этого.
Впоследствии его супруга, леди Фиби, рассказывала мне, что сэр Оливер на протяжении нескольких дней не отходил от телефона, а он сам описывал мне, каким чудом ему всего за восемь дней удалось вывезти из Советского Союза в Англию на лечение и папу и, конечно же, сопровождавшую его маму.
Папа, который всю свою жизнь отличался необыкновенной щепетильностью и никогда не допускал даже мысли, что может доставить кому-либо малейшее беспокойство, согласился принять такой дар. И сделал это только потому, что поездка в Лондон давала ему какую-то надежду увидеться со мной.
17-го августа 1991-го года мама с папой вылетели из Москвы в Лондон. Их провожал мой брат, у которого в этот самый день в Ереване родился старший сын. О том, как брат, обуреваемый одновременно печалью и радостью, добирался до Еревана, я уже писала. А в Ереване, на пути из аэропорта в город, он услышал, как по радио объявили о том, что власть временно переходит к ГКЧП – это был путч, попытка возрождения СССР, в результате лишь ускорившая его развал.
На работе ко мне отнеслись с пониманием, и вскоре я полетела в Лондон. Теперь в аэропорту Хитроу меня встречала мама, которая накануне моего приезда досконально изучила, как туда добираться и где меня ждать.
Вид папы привёл меня в ужас. Опухоль в переносице давила на нервы и дробила кости лица. Вдобавок, на лице были ожоги от радиации.
Вечером в больницу пришли леди Фиби и сэр Оливер. Познакомились, пообщались; предполагалось, что я буду жить у какой-то их знакомой недалеко от больницы. Уходя, они предложили взять меня с собой к себе домой. Я стала благодарить и возражать, объясняя, что хочу быть ближе к больнице, но тут встрепенулся, невероятно оживился и вмешался папа. Он опять стал подавать идеи. Он настаивал, чтобы я пошла с ними, пообщалась с необыкновенными людьми, пожила бы на Kensington Square, да и вообще велел приходить в больницу поздно, основательно погуляв по центру Лондона. Он не хотел, чтобы я просидела в больнице, проплакав десять дней, и улетела; он мечтал, чтобы я насладилась Лондоном и этими людьми, с которыми меня свела его болезнь. Даже сейчас, чётко осознавая, что, может быть, часы нашего общения сочтены, он опять меня куда-то выпроводил и был откровенно счастлив по этому поводу. А знакомство с леди Фиби и сэром Оливером принципиально изменило мою жизнь. Океан любви и заботы, в котором я родилась и выросла, стал ещё глубже, ещё обильнее, ещё надёжнее, ещё прекраснее.
Десять дней пролетели молниеносно, настало время расставаться: с мамой, с папой, с Фиби и с Оливером. На сей раз папе и мне времени прощаться было дано в избытке, но как больно было это делать, думая, что, возможно, это в последний раз. Я вернулась в Бостон. Услышав мой рассказ о Фиби и Оливере, очень заботливо и тепло относившаяся ко мне папина подруга поинтересовалась: «Ано джан, ты их трогала, они – люди?»
После двух месяцев курс папиного лечения в Лондоне завершился, состояние несколько стабилизировалось, и он мог оттуда уехать. Оливер настаивал, чтобы папа ехал ко мне: в Бостоне у него были знакомые врачи, которые могли бы контролировать ситуацию и при необходимости помочь. Мы собрали все бумаги, и мама с папой пошли в американское посольство в Лондоне, где им повстречался, видимо, то ли двойник, то ли духовный коллега работника консульства в Ленинграде. В прошении говорилось, что папа очень серьёзно и неизлечимо болен и хочет погостить у дочери. Вид папиного лица не вызывал ни малейшего сомнения в правдивости сказанного. Тем не менее, работник консульства заявил, что ему не очевидно, что папа умирает, и быстро хлопнул два отказа в два паспорта. Мы расстроились.
Тогда моя троюродная сестра, проживающая в Провидансе, написала письмо сенатору своего штата с просьбой о помощи. Я, конечно, ни секунды не сомневалась в бесполезности сделанного ею: какое дело до нас сенатору штата, к которому не имеем никакого отношения ни я, ни мои родители, тем более, что ни один из нас не является гражданином Америки или хотя бы постоянно проживающим?! И каково было моё изумление, когда буквально через два-три дня троюродная сестра получила ответ, в котором сообщалось, что офис сенатора послал запрос в посольство в Лондоне о выдаче виз моим родителям. И ещё через пару дней их любезно встретили в том же посольстве и выдали визы с добрыми напутственными словами. Спасибо, сестричка! Спасибо, сенатор!
Не вдаваясь в детали папиной болезни, скажу только, что мама с папой провели два месяца в Бостоне, потом опухоль стала расти в другом месте; они вернулись в Лондон, где папа получил новый курс лечения; потом снова Бостон; потом Ереван; потом туда отправилась я; снова Бостон, после чего родители в марте 1995 года в последний раз уехали в Ереван. Так мы жили на два континента, так мы расставались, встречались и прощались всякий раз навсегда.
Всё это время папа мучился и страдал. Ужасные боли, тяжёлое лечение химией, ожоги от радиации. Он продолжал лечиться, совершенно не желая того, лечился ради нас. Как папа болел в течение почти пяти лет и как он умирал, трудно себе представить и ещё труднее описать.
Папа никогда и ни с кем не говорил о своей болезни, никогда не жаловался, не искал сочувствия и сострадания. О болезни у меня с ним было только два коротких разговора. Однажды он неожиданно сказал: «Какой я дурак, как я мог вас всех так подвести?» А во второй раз как-то в особенно тяжёлый момент поделился со мной своими мыслями: «Знаешь, если обязательно нужно было, чтобы кто-то так плохо заболел, то какое счастье, что это я, какое счастье…» Говорил он это чуть ли не с энтузиазмом.
Когда ему стало уже совсем плохо, он оперативно собрался ехать в Ереван. Я пыталась его отговорить, мотивируя тем, что в Бостоне лучше врачи и доступнее лекарства.
– Как ты не понимаешь, что умирать надо дома? И когда я умру, пожалуйста, не вздумай плакать и грустить, радуйся. Радуйся, зная, что я избавился от страданий. А вдруг, если не успею добраться до Еревана, то уж извини меня и, пожалуйста, кремируйте меня, я видел в окне Дома Похорон, что это – самый дешёвый способ, – совершенно спокойно утешал меня папа.