– Где?

– В «Shaw’s»-е.

И так раз пятнадцать, пока я, потеряв всякую надежду, решила ему сообщить, что в нашем городе открыли новый супермаркет.

– Ах «Shaw’s»! – невозмутимо повторил он совершенно то же самое.

И опять громкий хохот. И полное недоумение – с моей стороны: «Неужели так трудно ДОГАДАТЬСЯ?!!». Ну пусть я произношу что-то несусветное, но можно же догадаться, в конце концов.

Для меня в английском языке произношение гласных – самая большая трудность, из-за которой я много раз попадала в нелепые ситуации. Говорю о конфетах, а люди думают: «Причём тут кроссовки?» (Snickers – Sneakers). Говорю о мужчине по имени John, окружающие недоумевают: «О какой-такой женщине Joan идёт речь?» Говорю о том, что надо спать, а в ответ слышу недоумение: «Для чего это нужно поскользнуться?» (sleep – slip). Дело дошло до того, что я начисто выбросила из своего лексикона слова «пляж» (beach – bitch(сука)) и «лист бумаги» (sheet – shit(какашка)), чтобы не попасть в идиотское положение. По счастью, Метью утешил, что даже при большом желании это мне не грозит.

Несколько успокоительным было то, что не я одна страдала этой проблемой. Так, высокоценимая учениками русскоговорящая учительница математики детей моей калифорнийской подруги каждый день, раздавая листки с заданием по математике, говорила: «Here is your math worksheet!», произнося последнее слово чуть короче, чем нужно, и при этом не догадываясь, почему каждый раз все ученики смущённо хихикают. (Получается: «Вот ваши рабочие какашки по математике!»)

Со временем я смирилась с тем, что зачастую произношу некоторые слова так, что они даже отдалённо не напоминают то, что я имею в виду, люди слышат что-то из совершенно другой оперы, и нечего винить слушателя, который лезет из кожи вон, чтобы разобраться (конечно, не придавая никакого значения контексту). Но оказалось, не всё так безнадёжно! Как только мой младший сын начал разговаривать, истина восторжествовала: теперь в подобных ситуациях он моментально комментирует: «Мама, ты хочешь сказать не "лес", а "лис", не "лис" а "лыс", не "лыс" а "волосат"». Значит, можно всё же без труда разобраться в контексте и сообразить о чём речь!!!

Вернёмся к зубам. Доктор Гудман наконец закончил ремонт моего рта, разобравшись со всеми советскими пломбами и чувствами, и радость походов к нему сократилась до двух в год.

Но вот, у меня как-то раз разболелся зуб, я пошла на приём и тут оказалось, что у меня что-то более серьёзное: воспалён нерв и нужен особый специалист. Доктор Гудман порекомендовал мне кого-то, но этот кто-то не покрывался моей страховкой, и я решила на свой страх и риск пойти к доктору, до которого можно было бы добраться на городском транспорте и труды которого были бы оплачены моей страховкой. Руководствовалась я тем, что зуб – не такая уж важная птица, и, в конце концов, что с ним можно сделать не так?! Надо сказать, Кеннет был откровенно недоволен моим выбором.

В это время у меня гостила мама, и мы с ней вместе отправились к некому доктору Тигрику. Представьте, на городском транспорте – вот вершина и гордость моего рационализма!!! Но со страховкой получилась накладка: не успела я зайти в приёмную, а у меня уже потребовали $950. Потом меня посадили в кресло – вокруг было грязно и неопрятно, доктор Тигрик орудовал грубо и небрежно, было непривычно больно.

Мы ушли в недоумении, но, по крайней мере, удовлетворились тем, что всё уже позади. Чувство глубокого удовлетворения длилось недолго – вечером у меня припухла щека и зуб стал ныть. Я позвонила в офис доктора Тигрика, но мне там сказали, что он сможет меня принять не раньше, чем через неделю. Через неделю мы снова отправились к нему (снова на публичном транспорте, но уже без прежнего оптимизма). Тигрик сделал гигантский компьютерный снимок больного зуба и сказал, что может придётся делать операцию и проникать к зубу через десну. Потом он снял пломбу и оставил зуб открытым на пару дней, чтобы тот отдохнул и прочистился. Мама уже собиралась менять свой обратный билет на случай, если мне будут делать операцию. Несколько дней чем только я не полоскала рот, мне казалось, что воспаление уменьшилось, и, наконец, Тигрик снова запломбировал зуб. Опухлость сошла, но не до конца, не для понимающего глаза. Всё вроде обошлось, но доктор Гудман не скрывал своего возмущения как доктором Тигриком, так и мной.

Дело это было в марте 1997-го года. Мама уехала, и всё продолжилось своим чередом – вроде пронесло! Я поняла, что зуб – дело серьёзное, и с ним, оказывается, может случиться много интересного, но насколько интересным это может быть, мне стало ясно гораздо позже, уже в августе 2000 года, уже в Нью-Йорке, уже когда я была замужем и моему старшему сыну исполнился год.

Как-то на работе сидела я за своим компьютером и вдруг почувствовала, что у меня болит зуб. Боль усиливалась с каждой минутой, я даже не могла понять, который у меня болит зуб, болела вся челюсть, потом начала опухать щека. Я позвонила своему нью-йоркскому зубному врачу, который – увы! – ничем не напоминал доктора Гудмана. Походив к нему, я, наконец, поняла, почему люди не любят ходить к зубным врачам. Он согласился меня принять.

К тому моменту, как я добралась до его офиса, лицо у меня основательно опухло. Доктор посмотрел, сказал, что судя по всему это нерв и, по всей видимости, четвёртый зуб, надо сделать снимок. Сделав рентген, он искренне удивился, так как оказалось, что нерва в зубе нет, и сказал, что сам помочь не может, но направит к специалисту (видимо по зубам, побывавшим в руках у доктора Тигрика). Он позвонил Специалисту, секретарша сказала, что тот сегодня занят и ничего не может сделать, но посмотрит, чтобы понять в чём дело и когда надо прийти.

Я сразу же отправилась в его офис. Надо отдать должное Специалисту, он меня принял, несмотря на свой плотный график, сделал особый (такой же как Тигрик несколько лет тому назад) снимок, уставился на огромное изображение моего зуба на экране компьютера и сказал, что, когда мне его пломбировали, поломали инструмент, осколок остался под зубом, образовал вокруг себя капсулу; в ней шёл гнойный процесс, разрушал мою кость и сейчас надо делать операцию: содрать десну, влезть в кость, почистить повреждённое место, залатать дырку искусственной костью и потом снова пришить десну.

Моему изумлению не было предела. Оказывается, чего только не бывает с ЗУБОМ!!! Вот теперь я поняла: когда доктор Тигрик уставился на экран и сказал, что, может, нужна операция, он прекрасно видел, что оставил в моём зубе осколок инструмента, просто решил тактично промолчать. Ну что теперь уже думать об этом? Надо было разбираться с последствиями. Специалист велел мне пить две недели антибиотики и назначил операцию на конец августа (а дело было в начале).

И без того малоприятная ситуация стала развиваться по ещё более неприятному сценарию. На следующее утро я проснулась с невыносимой болью и головой, напоминающей баскетбольный мяч. Пришлось звонить Специалисту, тот велел прийти немедленно, поскольку инфекция может проникнуть в мозг. Пошла. Он посмотрел и сказал, что необходимо сделать надрез, и, недолго думая, полоснул ножом по моей десне. Я не представляла, что можно испытывать такую боль. После этого всё пошло по плану: голова сперва стала больше походить на футбольный мяч, потом – на мяч для регби. К концу августа я допила свои антибиотики и отправилась на операцию.

Началось всё с того, что меня усадили в кресло и дали прочитать и подписать документ о моём согласии на операцию. Я с замиранием сердца читала о том, что врач не несёт никакой ответственности в случае возникновения в результате операции таких проблем, как воспаление и повреждение пазух, воспаление мозга из-за попадания в него инфекции, перелом челюсти и много другого. Хочу пояснить, что я практически впервые в жизни была у врача с какой-то серьёзной проблемой и не имела никакого понятия о том, с чем тут можно столкнуться. Также я доверчиво предполагала, что, если тебе дают это всё прочитать и подписать, то, наверно, это всё бывает!!! В конце концов, ведь когда Тигрик оставил осколок инструмента в моём зубе, он мне ничего не давал подписать, а тут дают!!! И если инструмент поселился в моём зубе без подписания чего-либо, то уж, наверно, всё перечисленное в документе, подлежащем подписанию, обязательно должно случиться.

С животным страхом в душе и на лице, сердцебиением и чуть не плача я взвешиваю что лучше: возможность распространения инфекции без операции или гарантированное распространение инфекции и перелом челюсти с операцией. Первый вариант кажется более привлекательным. Собрав последние силы, давя слёзы, с трясущейся пока целой челюстью я решаю поделиться своей логикой со Специалистом и в очередной раз натыкаюсь на что-то неожиданное. Думаю, если бы он мне по-доброму посоветовал не беспокоиться, объяснил, что этого никогда не бывает, а дают подписать так, на всякий случай, для страховки и прочее, я бы поняла. Но вместо этого Специалист, привыкший к тому, что люди подписывают, даже не читая, и не имевший ни малейшего понятия о том, что я читаю такой приятный документ впервые в жизни, не мог удержать своего праведного гнева и, злобно сверкая глазками, заявил, что если я сейчас же не подпишу, он вообще меня вышвырнет оттуда и не будет делать мне никакой операции. При этом он мне довольно образно рассказал, чем это чревато. Я смиренно подписала бумагу, теперь уже к животному страху добавились чувства унижения и обиды.