– Искусил шельма сатана, изверг человеческого рода!

Но последующее поведение главного героя поразило не только Никиту. Даже Ангел при виде того, что начал вытворять Чичиков, скривил рот и брезгливо фыркнул. Однако Павел Иванович ударился головою о стену, а рукой хватил по столу так, что разбил в кровь кулак; но ни боли в голове, ни жёсткости удара не почувствовал.

– Павел Иванович, успокойтесь, подумайте, как бы примириться с Богом, а не с людьми; о бедной душе своей помыслите.

– Но ведь судьба какая, Афанасий Васильевич! Досталась ли хоть одному человеку такая судьба? Ведь с терпением, можно сказать, кровавым, добывал копейку, трудами, трудами, не то, чтобы кого ограбил, или казну обворовал, как делают. Зачем добывал копейку? Затем, чтобы в довольстве прожить остаток дней; оставить жене, детям, которых намеревался приобресть для блага, для службы отечеству. Вот для чего хотел приобрести! Покривил, не спорю, покривил… что ж делать? Но ведь покривил только тогда, когда увидел, что прямой дорогой не возьмёшь, и что косой дорогой больше напрямик. Но ведь я трудился, я изощрялся. Если брал, так с богатых. А эти мерзавцы, которые по судам, берут тысячи с казны, небогатых людей грабят, последнюю копейку сдирают с того, у кого нет ничего!.. Что ж за несчастье такое, скажите, – всякий раз, что, как только начинаешь достигать плодов и, так сказать, уже касаться рукой, вдруг буря, подводный камень, сокрушение в щепки всего корабля. Вот под триста тысяч было капиталу; трёхэтажный дом был уже; два раза уже деревню покупал… Ах, Афанасий Васильевич! За что ж такая?.. За что ж такие удары? Разве и без того не была жизнь моя как судно среди волн? Где справедливость небес? Где награда за терпение, за постоянство беспримерное? Ведь я три раза сызнова начинал; всё потерявши, начинал вновь с копейки, тогда как иной давно бы с отчаянья запил и сгнил в кабаке.

– Скажите, пожалуйста, какой стойкий оловянный солдатик! – хмыкнул со своего стула Ангел. – С копейки он начинал! Так за копейку же и продался. Люди гибнут за метал! Ещё сам Моисей давал трёпку своему народишку за поклонение Золотому Тельцу. Ведь правильно огнём пробуют золото, золотом женщину, а женщиной обязательно мужчину!

Ангел вдруг громко расхохотался совсем как оперный Мефистофель. От этих утробных звуков у Никиты по спине пробежали отвратительные холодные мурашки.

– А кто ж его подбивал на это, не вы ли, милостивый государь? – Николай Васильевич вдруг резко вскинул голову и устремил на Ангела горящий страстным огнём взгляд. – Не вы ли, сударь, прозябаете в нашем несветлом мире только из-за того, что сеете меж нами склоки и раздоры? Что вы можете кроме пустопорожних скандалов? Право слово, за вами давно наблюдаются повадки шкодливой мартышки!

Ангел посмотрел на Гоголя с нескрываемым чувством сожаления, как родитель на неразумное дитя:

– Вы полагаете, Николай Васильевич? А кто же, позвольте спросить, кающегося мерзавца изображать решился? Ведь у вас он чуть ли не в монастырь пообещает Афанасию Васильевичу, да только как лазейка обнаружится – сразу снова за своё примется. Горбатого только могила исправит. Разве не так? Вам ли пристало, православному христианину, мошенника кающимся грешником представлять? Конечно, никто вас не лишал и не лишит пути покаяния, но каким оно будет и будет ли? Сможете ли вы когда-нибудь сказать при всех: «Господи! Господи! Дай мне хоть миг покаянья, не позволяй нераскаянным в полночь уйти!».

– Господь от всех нас ждёт покаяния, даже от вас, – смиренно ответил его собеседник. – Человека так же, как и ангела, мучает страсть стяжательства. Вы – Ангел Господень, а Вседержитель никогда не забывает детей своих неразумных.

– Это понятно, – Ангел закинул ногу на ногу, – только зачем Ему я – кающийся? Что за бред вы несёте, любезный? Не бывает в мире только чёрного или только белого, как никогда бы не было дня, если б ночи не было. Вы бы просто не знали что это такое! Не будь меня, разве смог бы человек узнать сладость падения и радость воскрешения?

– А, может, это действительно не полезное знание? – Гоголь снова вскинул дерзновенный взгляд на непрошенного покровителя. – Может быть, действительно не полезно играть с онгоновым пламенем?

– Ах, Николай Васильевич, Николай Васильевич! Что вы сделали! – передразнил Ангел гоголевского героя. – Уж кому, как не вам знать судьбы литературные? Да вы себя-то вспомните – кем бы вы были, кабы не помощь вам – от друзей ваших? Да я, ваш покорнейший слуга, тоже руку к талантишку завалящему приложил. А то ходили бы по сю пору, да вопили бы не хуже Павла Ивановича: за что-де? я ли не с копейки? Вот и получается, что писали вы героя с себя самого и продажный он такой же, как и вы, любезный. Но продажная душа к покаянию не готова!

Гоголь сидел, выпрямившись неестественно, просто распластавшись по прямой спинке стула – лицом бледен, глазами чёрен. В побелевших костяшках пальцев кочерга давешняя. Кажется вот ещё мгновение, вот ещё одно только слово гадкое слетит с кривых ехидных губ Ангела, и Николай Васильевич проткнёт кочергой обидчика, заставит его почувствовать боль человека в беспомощности.

– За что ж его так? – решил вступиться Никита. – Не сам ли ты, любезный, писателей обижать не велел? Не сам ли метишь на престол Ангела русской культуры?

– Да за дело я его, Никита-ста, за дело. Вдругорядь будет знать, как мошенников монахами изображать. И не он ли только что молвил, не стоит-де жалеть то, что жизни не достойно? Как он своих детей смерти предаёт, вечно сжигая их в камине, так и я могу познакомить его с дыханием бездыханным, со льдом незамерзающим.

И не писатель тот уже, кто живьём на небеса метит. Недаром Николай Васильевич как-то раз устроил на вершине Везувия камнепад. Правда, тогда он изображал себя Творцом во время сильного дождя – думал, падающие камни никого не зашибут. Однако, зашибли. И наш великий писатель числится теперь рядовым убийцей.

– Врёшь, проклятый! – Гоголь, наконец, замахнулся кочергой, но ударить не успел. Ангел повёл рукой, и писатель застыл, будто параличом скованный. Так же и персонажи гоголевские возле стены – двумя застывшими картинками. Живыми и шевелящимися остались только Никита да Ангел. Но к чему было устраивать этот огненный маскарад?

Никите стало обидно: зачем же тогда в гости звал? Литературный мир показать хотел, а показал свою слабость через расправу над неравным противником? Выходит – притворство всё, блеф. И недаром Ангела кто-то обозвал обезьяной Господа нашего.

– Мне сейчас кажется, что ты, Ангел, сволочь порядочная!