– В общем, так, – определил для себя Никита, – типичный уездный городишко конца девятнадцатого, только всё равно неземной какой-то, потому что нежилой. На современный трансформер смахивает. Вон и дорога: плавно перешла в такую же прямую улицу, а улица выпотрошилась в площадь. Хоть улица уже была вымощена настоящим кирпичом, но от этого ничуть не ожила. Может быть, это тот самый город теней и тень города, куда пришлось спускаться бедному Алладину?

Народу никого. Ни кошек, ни собак. Только дома сами, похоже, передвигаются и жмутся торец к торцу. Впрочем, жёлто-чёрный песок пустыни тоже перекатывал сам себя без ветра и дождя. Может, стены домов слеплены тоже из самосвального песка? Ближе к центру дома облепили площадь, предстали стеной каменною, а поверху меж крышами зданий пущена решётка тюремная. И весь центр города был ничем иным, как огромной тюремной камерой с единственным зарешеченным окном, уставившимся прямо в жёлто-красное небо.

Вдруг меж стен мелькнула всё-таки тень живого человека. Оказалось, мечется внутри каменного двора, прикрытого огромной – от дома до дома решёткой – один единственный человек, господин галантерейный во фраке с отливом пламенным. Слава Богу, хоть кто-то живой в городе теней и в тени города. Может быть, теперь что-то станет ясно? Тем более господин в красивом фраке что-то вещает на настоящем русском языке:

– Батюшка, отец родной, да не хотел же я, вот как есть, ни в жисть не хотел, что ж с меня-то драть потёмную? Я ли сарбазником не был, я ли не с копейки начинал? Я ли чаяний ваших превосходительств не выполнял? – а сам всё плачет…

Никита сначала не понял перед кем или чем причитает единственный живой человек? Может быть, в этом городе теней сами дома являются живыми, поэтому и передвигаются, а попавшегося сюда человека из внешнего мира топчут и ломают, заставляя умолять и выпрашивать прощение?

– Спаситель мой! Бог да наградит вас за то, что посетили несчастного.

Никита пригляделся и увидел ещё одно живое создание города-тюрьмы: галантерейный господин подскочил одной из стен, где стоял перед ним старец и, кажись, довольно почтительный, во всяком случае, по одёжке такого встретят и приветят, да что уж дальше-то? Наш господин галантерейный всё мечется, мечется.

А площадь всё стенами – стенами. И вот уже не площадь совсем, а как есть каземат. Одно отрадно: вместительный каземат. Вон и камин в дальнем углу с давешним знакомцем Никиты. Похоже, он ни в степи, ни в сжигаемой им же рукописи уже не мог расстаться с камином. Впрочем, на этот раз Гоголь оказался у камина не один. Напротив него сидел на таком же стуле с высокой спинкой, обтянутой зелёным сукном, господин во фрачной паре с красной розой в петлице. На голове у него красовался цилиндр с высокой тульёй, надвинутый на глаза. Только эти непроизвольные участники сцены на тюремной площади сидели пока молчаливо, не издавая ни звука. А стоящий у стены старче вздохнул так горестно, как будто сам с этим горем родился:

– Ах, Павел, Павел Иванович! Павел Иванович, что вы сделали!

– Что же делать? Сгубила проклятая! Не знал меры; не сумел вовремя остановиться. Сатана проклятый обольстил, вывел из пределов разума и благоразумия человеческого. Преступил, преступил! Но как же можно этак поступать? Дворянина, дворянина, без суда, без следствия, бросить в тюрьму!..

Дворянина, Афанасий Васильевич! Да ведь как же не дать время зайти к себе, распорядиться с вещами? Ведь там у меня всё осталось теперь без присмотра. Шкатулка, Афанасий Васильевич! Шкатулка, ведь там всё имущество. Потом приобрёл, кровью, летами трудов, лишений… Шкатулка, Афанасий Васильевич! Ведь всё украдут, разнесут! О, Боже!

И не в силах, будучи удержать порыва вновь подступившей к сердцу грусти, он громко зарыдал голосом, проникнувшим толщу стен острога и глухо отозвавшегося в отдалении, сорвал с себя атласный галстук и, схвативши рукою около воротника, разорвал на себе фрак наваристого пламени с дымом.

– Ах, Павел Иванович, как вас ослепило это имущество! Из-за него вы не видели страшного своего положения.

– Благодетель, спасите, спасите! – отчаянно закричал бедный Павел Иванович, повалившись к нему в ноги. – Князь вас любит, для вас всё сделает.

– Кого это я так возлюбил? – раздался насмешливый голос из глубины образовавшегося замкнутого пространства.

Голос донёсся как раз со стороны камина с неизменным своим созерцателем огня. Только в этот раз речь держал уже не Николай Васильевич. На соседнем стуле с высокой спинкой развалился, насколько это было возможно на такой неудобственной мебели, Ангел собственной персоной. Он снял цилиндр, поставил на каминную полку и бросил туда тонкие лайковые перчатки.

Причём в этом амплуа он был солидным господином во фрачной паре и с рубиновой розочкой в петлице, что делало его совсем неузнаваемым. Недаром Никита признал его не сразу. Что говорить, Ангел был бесподобен на этот раз, только вот манеры… манерными изысками этот господин никогда не отличался. Впрочем, так, вероятно, все ведут себя в инфернальной действительности, но в этом ничего удивительного для Никиты не было. Он больше внимания уделял сгоревшим персонажам Николая Васильевича. Разговоры о том, что Чичиков, якобы покаялся, стал самым честным и православным, давно носились в воздухе с тех незапамятных времён сожжения рукописи. Верно, слухи стали расползаться по Петербургу и Москве задолго до сожжения – у сплетен и слухов совсем иное существование.

Но Никита мог спокойно понаблюдать за великосветским ребёнком Гоголя, редкостным пронырой и мошенником. Находясь здесь в весьма неблаговидном положении, на правах то ли гостя, то ли пленника, как и сам Чичиков, Никита простодушно радовался редкостной удаче – увидеть, ещё не успевшую сгореть, сцену покаяния Всероссийского скупщика мёртвых душ!

Меж тем Афанасий Васильевич, на которого так уповал Павел Иванович в бедственном положении своём, прошелся по каменному полу. Вдоль монолитной стены с мерзким писком метнулась пара крыс, так что помещение становилось всё более похожим на каземат, хоть и с некоторым налётом театральности, как, скажем, оперная тюрьма в «Аиде» или мрачноватая декорация из «Калигулы».

– Нет, Павел Иванович, – продолжил старик, – не могу, как бы ни хотел, как бы ни желал. Вы подпали под неумолимый закон, а не под власть какого человека.