– Высокий, лет двадцати.
– Как? Так это не ваш сын? Как он вообще мог потеряться?
Она вышла чуть не в слезах и пошла неизвестно куда, не глядя и поперек потока машин. А он, оказывается, идет по другой стороне улицы и смотрит на нее и улыбается. Когда она заметила, стала делать сердитый вид, косилась на его сторону улицы, но не сдержалась и тоже стала смеяться.
Лёва начищенными великолепными ботинками ловко распинывал разный мусор на тротуаре и, ахнув, чуть было, слава богу, не попал скомканной бумажкой в катившуюся огромную детскую коляску. И успел отвернуться, прежде чем на него вылупились.
Мила показывала наверх над своей головой стоящему через улицу Лёве. Потом указала дорогу, протянув руку туда же и так же, как это делал гигантский рекламный плакат на стене дома за ее спиной. Ее вдруг теперь рассмешило название ресторана, она тыкала в него пальцем, пока Лёва топтался на противоположном тротуаре у светофора. Мила нетерпеливо махнула ему: «Давай живее», – как будто боялась, что вывеска сейчас покажет в другую сторону, пока горит красный.
Зайдем. Ну, зашли. То, как администратор посмотрел на них и повел к столику как пару, взволновало Лёву чрезвычайно, и он споткнулся, зацепившись о ковер. Мила ловко подхватила его и повела. Присядем. Ну, присели. Поели. Ну, и выпили. Потанцевали. Они нырнули в толпу, резко прошлись по ломаной прямой, покружили на месте, перешли на шаг и сделали широкий крюк по залу, в аккурат чтобы подцепить свой столик. Нельзя было расслышать начала их разговора на этом пути. Но продолжение можно было видеть. Все чувства Лёвы обмануты были так тонко и оглушены столь внезапно, что он даже не шелохнулся. Ну вот она и чмокнула его в щеку, да та́к чмокнула, что он несколько раз выходил в уединение с удивлением глядеться в зеркало:
– Ты этого хотел? На!
За столом он молчал. Когда он в очередной раз ушел, в полутьме узких проходов между стульями, где его тяпнула за палец карманная собачка, до него донесся чей-то веселый крик: можешь не возвращаться. Было так тесно, что сидящим приходилось отклоняться, чтобы он прошел между столиками. Чтобы он опять постоял перед зеркалом сам с собой.
Этого впечатления теперь хватит Лёве на многие дни. С ним и с ней, то есть с впечатлением и с Милой, он возвращался домой. К ним домой, конечно. Мила всё же не могла оставить любовника без утешения, поэтому в салоне такси, видя его дико-стеклянный взгляд, колотила ему по колену своим маленьким кулачком – неслышно и почти не весомо: «Ты будешь умницей?». Лёва молча думал: «Захочу – буду, не захочу – не буду». Мила и сама себе отвечала: «Дудки! Ты, конечно же, не будешь». Прислонившись лбом к стеклу такси, Мила спросила: «Скажи, Лёва, а правда, что все звезды умирают? И людям останутся только лампы». «Да». По лицу Лёвы было видно, что вселенная так же бессердечна, как стекло такси. «Ну, ну, – сказала Мила, – Ты просто с ума сходишь в этих ресторанах. Больше ни ногой». Мила могла ничего и не говорить про эти рестораны, они Лёве уже надоели.
Их разбудил шум внизу. Прикативший дед в темноте споткнулся и никак не мог найти выключатель. Все с постелей бросились к нему, буквально слетели вниз, как с веток птицы, почти не касаясь ногами парадной лестницы. А дед все норовил их руки от своих рук помягче отстранить. Дед всех перепугал – первым делом его спросили, что с ним случилось, а он ответил, что ничего особенного. Но тут же стал рассказывать и потряс надорванным конвертом. Мгновенно всё стало ясно:
– Я получил письмо, – он получил письмо и держал его в вытянутой далеко вверх руке.
Лёва был наготове с фонариком, даром что уже запалили весь свет в доме. Дед хотел рассказать, но мог только пыхтеть, стараясь тянуть руку с конвертом выше прочь от всех, как будто ожидал веселого хоровода, и чтобы все подпрыгивали вырвать светящийся белым конверт. Наконец, действительно, вырвали. В этом томном письменном возбуждении дед был как шелковый и готов был уступать. Написавшая ему, уже теперь безликая в его памяти, особа, имевшая большое пристрастие к рифме, долгие годы тускло маячила где-то на заднем плане дедовской жизни. И вдруг через все годы белый конверт.
Но разбирать писанные от руки длинные каракули сразу всем остальным стало скучно. Дед без труда отобрал листы обратно: его очень старой знакомой нужна помощь, речь о жизни и смерти.
И всего-то. Еще одна денежная претензия.
– Она вечно попадает впросак. Я прочел и сразу к вам! – он смотрелся как гонец, без промедления доставивший радостную весть, но в глубине души допускающий, что они не в силах понять.
– Отлично понимаем. Что вам было делать, – ответил Давыдов с надеждой, что дед не станет читать это вслух.
– Может мне нужны новые очки? – дед поворачивал на свет треснувшее при падении всего тела на пол стекло.
Лёва и Мила молча поднимались по лестнице. Давыдов сказал: «Завтра». И скоро свет потушили.
Их ответное письмо на то письмо начиналось так: «Вот видите!»
Вы говорите, что мы почти не отвечаем. То есть совсем нет. Так было бы и в этот раз, если бы уголок вашего конверта не торчал так из пачки. Ну и вы пойдите нам навстречу. Сегодня воскресенье, отвечать мы вам не обязаны. Но в другие дни нас, наверно, с трудом можно было бы понять. К тому же, понять вас тоже не просто. Кроме, конечно, вашей претензии, которая очень проста. Но в остальном, насколько можно судить, даже когда вы говорите об этом, вы обращаете больше внимания на другое. И, отложив листы письма и закрыв глаза, уже нельзя ее (претензию) вспомнить.