Часы своим циферблатом делили светлый день, как торт, ломтями часовых секторов и заставляли это делать других. Услышав шаги любовника, Мила продолжила мыть посуду и, не глядя на него, повернулась боком. Это было самое правильное положение. Оглянешься – он может наброситься. Останешься стоять спиной – подкрадется и нежно обнимет так тихо, чтобы не напугать. А боком можно рассчитывать, что всё ограничится ее ответной улыбкой, не поворачивая головы на его привет. Всё же она слишком приветливо спросила:

– Как ты?

Лёва вздрогнул. Такого участия давно не случалось в ее голосе. А, может, и никогда. В ответ он с улыбкой кивнул.

Никого в доме не удивляло постоянное присутствие Лёвы. Никто из тех, кто мог бы, не утруждался его приглашать или называть желанным гостем, потому что таковым он и был. Однако любовник Милы любил ее не так, как она бы хотела. Он любил ее так сильно, что эта сила даже переливалась в нее, немного мешая ее собственной любви к мужу. И – к нему. Она так любила мужа, что даже иногда хотела, видите ли, попросить любовника перестать ее любить.

Лёве иногда тоже приходилось чувствовать неловкость. Когда он говорил с ней о чем-то умном, он вдруг сбивался и краснел, пытался не делать этого, то есть и того и другого. Старался дышать и смотреть как в открытое окно, – и краснел еще больше. Мила сразу ловила начало этого процесса, чтобы успеть отказаться его наблюдать. Она отводила взгляд и помогала ему: брала его за руку, и они гуляли по дому. Ей приходилось сначала сильно тянуть его за руку, а он красный упирался ногами. Прогулка бывала длинной. Если на кухне что-то готовили, они могли передохнуть. Сесть, съесть пирожок. В гостиной Мила очень быстро полистала журнал и тут же захлопнула. На обложке красовался образец везения.

– У меня тоже много денег, – не удержался и ляпнул Лёва.

Она легонько похлопала его по руке, видя как тот тут же и закусил губу от своей необъяснимой несдержанности.

Ему и ей нравилось разговаривать в соединяющем спальни всегда темном узко-высоком готически сводчатом коридоре, ему – из-за сумеречной темноты и уединения, ей – из-за эха их слов в акустике черной пустоты над их головами, как будто небо прислушивалось к их разговору и невнятно нашептывало пухлыми черными губами. Ей были важны не столько слова, сколько их звучание – их долгий вдвое тише или вдвое громче переливчатый раскат сверху. Его бу-бу, бу-бу и ее уб-аб, аб-ап. Но следовало быть начеку, дикие краски заката в испуганном воздухе коридоров слишком располагали к мечтательным словам. Но ее порой подмывало сделать обманное движение, и губы любовника вытягивались впустую.

Они сиживали на лавочке в сухой кладовочке, куда, кстати, Давыдов никогда не входил, хотя как раз тут были развешаны все колбаски, которые он так любил и которые, по идее, должны были бы влечь его сюда одним своим запахом. Все эти гирлянды висящих мясных финтифлюшек так умиляли Милу – ведь человек это то, что он ест, и все что тут есть это ее будущий нынешний муж. Будущее и настоящее сливались в одно, всегда были в этом доме, и будут – бакалейный поставщик был надежен.

Мила радовалась счастливой случайности, позволившей ей постоянно наслаждаться обществом еще одного человека в огромном доме. Правда, она иногда спохватывалась и из вежливости время от времени предлагала Лёве уйти к себе. Она беспокоилась, что ему может не хватать уединения, личного времени и отдыха. Ее беспокойство заставляло и его тяжелее дышать, и она осторожно отодвигалась вдоль полированной временем лавки в колбасной кладовке, держа в зубах заколку и поправляя волосы, чтобы дать Лёве больше воздуха, а он, видимо, теряясь от духоты, к ней пододвигался, и она посмеивалась сквозь зубы, не выпуская изо рта заколку с запрокинутыми назад руками в волосах. Отодвинуться больше ей помешала его чуть сбившаяся на лоб причесанная челка, которую ей пришлось поправить. Лёва ей что-то шепнул на ушко.

– Этого еще не хватало, – и тонкие коленки вдруг проступили сквозь тонкую юбку на деревянной скамейке.

«Я..», – начала она, и Лёва ее перебил: «Это просто восхитительно». «Я должна бежать», – и убежала. Тут кстати хлопнула входная дверь. На бегу Мила крикнула: «Лёва». И они вдвоем пошли встречать Давыдова.

– Слушай, не раздевайся, – Мила вспомнила колбаски, – Пойдемте все вместе сходим на рынок. Прогуляемся, купим зелени. Может, арбуз. Или нет. Мы сами все вырастим. Поехали на дачу.

Давыдов посмотрел на Лёву. Лёва почему-то не возражал. Против двоих у Давыдова не было голоса. Дачу им подарил дед. Они там никогда не были, и дед не часто тоже. Земля на даче не обрабатывалась годами. Она плотно заросла многолетними растениями. Это грозило принудительным отчуждением шести соток. Мила настаивала на своем праве на землю. Она таки подбила Давыдова и Лёву впервые в жизни взять в руки лопаты. Надо признать, они очень хорошо справлялись. Лёва на удивление не плохо ворочал землю. Давыдов работал без упора ноги, одними руками он втыкал лопату и переворачивал дымящую пыльными корнями землю, как траншейный экскаватор. Задержавшись на одном месте, пару раз он глубоко прихватывал и глину, и своим перевернутым срезом она красиво блестела на солнце. Глядя на Давыдова и Лёву, Мила тоже старалась. Ни у кого из троих не получалось прямой борозды, но целина на глазах поднималась. Они собрались сажать посреди лета. Соседи выползали к забору подивиться. Солнце припекало головы, которыми они одобрительно кивали, одновременно они ими же и смеялись. Позже на собрании все соседи единогласно и весело проголосовали против изъятия участка у таких старательных участников дачного кооператива.

Почти вся земля уже была вскопана, но желание сеять посреди лета постепенно улеглось вместе с поднятой пылью. И Мила предложила закругляться – они купят все на рынке. Она, видите ли, не желает, чтобы все жарились тут на солнце.

Мила еле поспевала за шагом мужчин. Ее локоть выскользнул из пальцев любовника. Муж переставлял ноги не быстро, но быстро шел, шагая очень широко. Чтобы не отставать, Мила, отгибая нижний уголок его плаща, как отгибают уголок кулечка, держалась теперь за него.

В переулке у рынка один из домов так боялся упасть, что с него сняли памятную доску с далеким годом смерти какого-то жильца, чтобы люди не боялись идти по этой стороне улицы. Давыдов появился тут впервые, и тут не видели еще такого огромного увальня в таком длинном плаще. Жена ловила устремленные на мужа взгляды местных дам, даже из окон. Она была горда им.

Давыдов и Лёва на ходу переговаривались. Еле успевая за ними идти, Мила дергала мужа за рукав и всё время переспрашивала, кто что кому сказал. Они чуть не пролетели мимо косых ворот рынка.

На рынке ее мужчины тоже выделялись. В каждом ряду они вызывали переполох среди мух. Интереса к прилавкам мужчины не проявляли никакого. Лёва был занят чистотой своих ботинок, он старался перешагнуть лужу с рыбной чешуей. Давыдов не очень любил носить бумажник с наличными – он постоянно отвлекался на непривычное шевеление в пиджаке. Чтобы не проскочить симпатичный прилавок, Миле приходилось с силой и трудом натягивать оба мощных локтя: «Стоп машина».

Лежали кучи картофеля рядом с насыпанными помидорами, снаряды баклажанов у пачек зелени. Всё лежало кучками, пирамидками. Только головки чеснока не лежали дружными кучками, они везде и у всех стояли отдельно друг от дружки.