Она избегала сворачивать туда, где уже можно было заранее понять, что там будет, когда туда повернешь: именно это. Хотелось увидеть нечто без и вне предчувствия, вроде чистого листа бумаги, который сам себя в момент заполнит, разукрасит без помощи ее воображения, без ее подсказок. Когда так получалось, получалось забыть какой-то переулок, она весело забывала, кто она такая, и позволяла врисовывать себя на улицу, штрихами слегка и нечетко, и рисовать в себе самой. И она верила, что легкие скупо-цветные штрихи, наметившие тут ее одинокую фигуру, скоренько выветрятся с дорожки, прежде чем кто-либо еще успеет это увидеть. Она старалась лишь чувствовать один теплый воздух лета и не думать ничего. Она доверчиво поглядела на небо. В своем углу каждый должен иметь право на свое небо, если общее ему покажется некрасивым или надоевшим во всей своей густой роскоши. Пусть всегда живет мир с людьми в нем. Они тоже пусть всегда живут.
Где-то плакала еще не слышная скрипка. Определить направление, откуда пришла мелодия, было сложно, ее звук вплелся в теплую вьющуюся струйку воздуха, легко коснулся щеки и быстро протек мимо. Эта легко-мимолетная мелодия с уверенной силой поршня вытеснила в мыслях все мотивчики с телевизора. В этой музыке все будущее исполнялось или откладывалось на будущее. Она вела к людям. Хотя и сама эта мелодия, наверное, полагалась больше на встречное течение запахов. Мила могла бы сама ее проводить, Мила успевала остановить и звук и запах во времени.
Мила избегала людных улиц. Новость о ее появлении бежала по улице с чудесной быстротой. Мила смогла бы быть менее красивой, такой, как и все прочие красивые люди, которые останавливаются на каком-то крае красоты, если бы жизнь в ней не била через край. А она била. Иногда на нее пялились так беззастенчиво, что она начинала подозревать, а не написано ли у нее что-то на лбу. У прохожих сомнений не было. Малолетние дети проходили, разинув на нее рты. На чужое счастье она с улыбкой смотрела без зависти. Главное не долго смотреть, потому что дальше могли быть простертые к ней детские руки, что могло не очень-то понравиться родителям. У нее не было желания нравиться или не нравиться чужим людям. И порой казалось, что не нравиться даже лучше, чем нравиться. Она не решалась на глазах у всех присесть на свободную скамейку. Она сутулой одеждой пыталась скрыть свою красоту, но мельчайший жест ее выдавал, да так, что это сразу бросалось в глаза всей улице. Чтобы не быть такой красивой и заметной, она старалась больше есть и больше сутулиться, чтобы потолстеть и казаться ниже, но становилась еще красивее. Все хотели ее видеть. Издалека они делали знаки из-за прилавков и стоек. Какой-то шутник погрозил позвать полицейского. А за стеклом кухни ресторана кто-то расплакался, нарезая лук. Мила проходила мимо магазинов, так как знала, что скоро придется ей носить вещи совсем другого размера и совсем другого покроя, по круглому животу. Следует уже присматривать что-то вроде пододеяльников с отверстием для шеи.
Большинство прохожих имели вид только что пообедавших людей. Мила никому не отвечала взглядом и шла мимо непрерывно. Она считала недостойным тратить обеденное время, установленное трудовым кодексом, на то, чтобы пялиться на пешеходов. Мила по-быстрому заглянула в одно маленькое кафе на углу. Это был хороший угол. Кривой и лепной. Мила была по уши влюблена и в угол, и в повара в колпачке и двух небритых официантов, и в яркие кофточки соседних продавщиц, и в ворчливого старикана, свисавшего со своего балкона этажом выше. Хозяева ларьков, продавщицы магазинов, повар и официанты из кафе так бурно переговаривались между собой, с посетителями и прохожими, что казалось, они осыпают руганью друг дружку и всех вокруг. А вот в самом кафе было удобно, то есть всегда пусто – там вечно не дожаривали картошку. Очень удобно. Миле местная картошка нравилась. Она однажды пожарила. Так же.
Мила старалась не слишком петлять по незнакомым улицам, опасаясь, что не увидит свой дом на прежнем месте. Поэтому свой город почти не знала. Вот, например, эта улица была чужая, Мила была тут два или три раза, это и был один из этих разов.
Она останавливалась вплотную к окнам контор и засматривалась на деятельность внутри. Скоро и на нее начинали смотреть с улыбками оттуда, и прохожие улыбались на улице. И она шла дальше, чтобы не быть между этими улыбками.
К улицам уже подходило вечернее пространство. Многие сидели снаружи за столиками, они привыкли так ждать вечера, чтобы начать гулять по ярким улицам.
Вдруг неслышный звук шагов Милы изменился – на другой стороне в каких-нибудь ста метрах – фигура в мешке костюма, идет прочь. Это была спина мужа. Сердце Милы прыгнуло от восторга и чуть не потянуло вверх за собой ноги. Она привстала на цыпочки и замахала руками, вытягивая как можно выше все десять пальцев.
В несколько секунд она легко просеменила четверть отделявшего расстояния. В это время муж исчез на углу – видимо, повернул. В какую сторону, уже было поздно понять. Там толпа в обе стороны была гуще. Сейчас же идти домой и там его встретить было ненужным, неинтересным. Внезапная встреча была здесь, и внезапно интересно было бы просто прогуляться вместе.
Повернув на свою улицу, она еще издали заметила их. Их, очередь из грузовиков у своего подъезда. Это была настоящая поставка. Крупнотоннажная. Заказчик, вероятно муж, потрудился на славу. Должно быть, опустошили целый склад мебели. Их можно было поздравить. В дом навезли невероятное количество невероятного хлама. В каком-то шкафу, когда его вносили, перекатывалась пустая бутылка – от грузчиков или не от них. Скорее всего, она и по сей день там лежит одинокая. Миле все это не очень-то нравилось. Все двери настежь, муравьиные вереницы грузчиков, тележек; погрузчик, не сумевший въехать с лестницы парадного входа, тихенько подгоняли по узким дорожкам к черному. Муж же, напротив, находил все это превосходным: дом был меблирован под завязку. Пустой кубатуры почти не оставалось. Ярусами ящиков замуровали несколько рабочих, они со смехом разом повалились из окон. Мила всерьез опасалась за свои немногочисленные шмотки, за любимые башмачки. Они могли сгинуть в этой лавине. Ее вполне устраивал обильно обитый железом сундук, который был оставлен бывшими владельцами, потому что никто не смог оторвать его от пола, он на первых порах заменял ей всю мебель. В том числе, кровать.
По приставной лестнице она забралась в окно, к входным дверям не стоило и подходить. Двух и трехэтажные ряды огромных и поменьше ящиков, которые раньше где-то трухлявили многие годы (а некоторые звучали пустыми), совершенно изменили пути в доме. Оглушенная этим нагромождением Мила заблудилась и всерьез теперь рисковала не найти свою комнату на своем месте. Она углублялась в этот лабиринт, пока не обнаружила, что зашла так далеко, что, может, и не стоит уже возвращаться обратно. Уже подумывали пробивать проходы в стенах, а может, и начать перестраивать дом вокруг куч новой мебели, пока наконец в прекрасный (заранее назначенный) день не заявились сборщики мебели, которые ее молча и расставили.
Она не одна в доме, но все куда-то запропастились. Все главные в доме ушли, чтобы работать или делать другое что-то подобное. Муж и любовник представлялись ей непостоянными гибкими объемами. Как два пчелиных улья. Один из них потревоженный растет темной тучкой. Потом успокаивается и уменьшается. Потом другой. И в этой пульсации нельзя было найти среднее арифметическое в ролях обоих – отдельно и вместе в общем рое.
Зачесался нос, и она встала. Включила радио. Шла зарядка: «Сядьте на диван положите свои голые ноги на журнальный столик перед собой напротив окна. Видите пальцы с просветами? Потрите большие друг о дружку. Доставьте им удовольствие. Они редко видят друг друга. А вы их видели давно? Ну так посмотрите, раз-два, вверх вниз, трутся большие и голые пальцы ног. С удовольствием. С вашим удовольствием. И с их. Теперь поднимите правую ногу. Посмотрите в просвет большого пальца и остальных маленьких на солнце. Опустите. Теперь левую. Повторяйте сколько требуется. Три-четыре».
Закинув ноги на стопку журналов мод, Мила любила читать в уголке, сидя под большим портретом мужа. Когда вот так в безымянном ожидании проходили зимние дни, и за окнами мягко валил безветренный снег, Мила срисовывала с картинок модных журналов свои рассказы – они сами просились с каждого рекламного разворота в ее блокнот. Казалось, она просто списывала что-то из журнала. Такие вечера были фантастически богаты словами. Редкие вечера. Медленно спускающаяся тишина невесомых крупных кусочков снега; фонари, торчащие крюками из плавно-ровного сверкающе-белого безмолвия. Зимой открываешь форточку, и вдруг запах не зимний. Запах разбуженных деревьев. Не проснувшихся, а именно разбуженных по будильнику. Для них пока нет ничего, ни солнца, ни тепла. Они будут голыми, продрогшими еще долго. Это холодное, зябкое утреннее пробуждение. Это запах самой новой жизни, потому что сон деревьев это почти прошлая смерть. И это первый запах весны. Он слаб, но очень заметен. Деревья, хотя может, и не очень рады, но человек, который вдруг задышал под форточкой, уж наверняка рад. Он даже высовывается в окно и водит своим слепым носом по холоду. Ловит запах весны.
Мила перечитывала перемятую книжонку – со школы она сохранила неизвестно откуда взявшийся дословный перевод Шекспира (хорошо хоть имя не перевели). Не было никаких рифм, но неподъемные эти стихи обладали красотой более дикой, чем даже в прекрасном стройном оригинале. Проскакивала иногда такая переводная топорность звука, не позволяющая выветриться даже самому запаху слов оригинала, что хотелось биться лбом о дверной косяк. И это было восхитительное чувство. Деревянно-костяные удары по рваным слогам вбивающие поэтическую суть смысла под толстый череп.
Мила не сразу заметила молча стоящего, влюбленно глядящего Лёву. Все эти влюбленные взгляды она привычно ощущала, как плотное внешнее давление, как будто в нее непрерывно целятся или давят пальцем на лицо. Она привыкла. Иногда – все боялись спросить, почему не всегда – Мила при чтении надевала маленькие кругленькие очки. Лёва с опаской, но – приближался. Миле пришлось поднять голову от книги, и очки в залитой солнцем комнате враждебно сверкнули Лёве. Лёва замер перед ее креслом, как школьник сомкнув прямые ноги. Она посмотрела на любовника, как бы не сразу узнавая. Но вот теперь уже вспомнила с вялым приветом. Ее несобранный взгляд вгонял Лёву в теплый ступор (если двинешься, тепло уйдет). Ее привет лишь слегка шевельнул улыбкой ее пухлые губы и огромные глаза, и Лёва растворился в мягком свете ее лица, которое обратилось на него лишь для него одного.
– А, Лёва, опять ты так спозаранку, – и ранним утром ей не отдохнуть от всей этой любовной муры.
Впервые в жизни Лёва мог уверенно сказать себе, что они наедине. Казалось, сама вероятность этого уже выдохлась за многое время бездействия. И найдется ли теперь новенькая. Новенькая вероятность, новый свеженький шанс. Шанс разглядеть ее без всяких помех. Вдвоем с Милой у него была единственная фотография. Мила на ней хохочет, возможно, как раз над ним, если судить по его сердито сдвинутым бровям под большой соломенной шляпой. Контуры лиц немного смазаны – видимо, Давыдов тоже хихикнул, и камера дернулась.
Но Мила больше не поднимала глаз. У нее никогда не бывало отговорки, что она занята чтением. То есть она никогда не оправдывалась в своем невнимании к другим ближним, рядом стоящим, и даже в упор ожидающим светской болтовни. Лёва нисколько не удивлялся, когда, например, пощекотав пальцем ее палец, уцепившийся за открытую книгу, и предлагая прогуляться, слышал в ответ: «На мне халат». А интересуясь, не хочет ли она поговорить, видел поднятую к его лицу руку: «У меня яблоко». При этом она, отвлекаясь на эту болтовню, могла перелистнуть по ошибке две страницы, но совершенно это не заметив и не потеряв нити книги, ее богатое воображением восприятие, незаметно для нее, мгновенно заполняло, восстанавливало пробелы – и даже лучше, чем на слипшихся страницах. Между тем она не забывала следить краем глаза за перемещениями Лёвы и подтянула ножки, готовая встать и мгновенно увеличить дистанцию.
Лёва покорно тихо вздыхал: что поделать, эти смертно-тихие час или два можно было только молча почтить и проводить в небытие. Позвонил телефон. С трубкой у уха Лёва кивал невидимому Давыдову: «Да, у нас с Милой всё хорошо». «Ага, как же», – думала Мила, осматривая на ноге линяющий нос домашнего тапка.