– Не можете ли вы вернуть все папе, – болтала она ногами на высоком стуле, – Никто не знает, что я здесь. Поэтому если не сможете, то никто и не узнает. А да – так да!
Малышка щурится, бедняжка забыла очки. По пути сюда она сбежала от гаишника, который, посвистывая в центре оживленного перекрестка, успел обеспокоиться еще и бесхозным ребенком, переходящим улицу строго, кстати, по указанию полосатой палки.
Мила уже сварила ей свою кашу и кормила ребенка с ложки, пока та говорила. За то время, пока Мила варила ковшик с кашей, Лёва на коленке состряпал корявый, но законный документ. Давыдов, с трудом сдерживая радость, дрожащими руками проткнул ручкой важную бумагу на рельефной мягкой обивке стула, как раз там где в сиденье вколочены медные шляпки. Лёва сказал, что ничего, и можно подписать чуть ниже. Никому в голову не пришло воспользоваться столом в углу.
Хотя ни Лёва, ни Мила ничего не знали об этом неназванном разорившемся папаше, в их глазах были лишь радость и любопытство к радости Давыдова, хотя они уже достаточно ловили его на таких штучках, ловили его рассеянную руку, платившую любому проходимцу, хотя бы тому и было до шести лет детства. Кстати, Давыдов действительно недавно платил соседским детям за пропавший мяч, и сам же домыслил, что мяч пропал за его забором. Это уже не говоря о мелких претензиях и требованиях купить мороженное.
Лёва скрывал смех за сведенными бровями, которыми он проверял почерк Давыдова. Он говорит, что да. Давыдов говорит: «Да!» Жена стискивает девчонку: «Ну вот видишь, да!» На детском платье не нашлось кармана, и договор прикололи булавкой к спине на платье и отправили девчушку восвояси по солнечной улице. Она ушла вприпрыжку. Мила сказала мужчинам: «Обними меня… Теперь ты». И она обняла и Лёву. И сдавила его крепче, чем он ее, и тут же мягко отпихнула. А потом весь день до вечера солнце из того окна, из которого оно светит, било поочередно им троим в глаза и обратно из глаз.
Мила проснулась первой. Перед этим чаще всего ей снилось следующее: небо, облака белые, а также розовые, закаты, они же рассветы, деревья с листьями, трава, тропинка в лес, над крышами ласточкины крикливые игры, открытые настежь окна, детский смех во дворе. Сон кончался. Она просыпалась, и что она видела. То, что ей снилось.
Утра еще не было, но солнце давным-давно встало на востоке страны и быстро катилось сюда. Мила радостно подумала, что оно ведь не остановится и прокатится еще дальше. Мысли, связанные с новым днем, чуть дрожали в предутренней прохладе. Лежа в постели, Мила немного посмотрела на углы солнечного света на потолке, без движения слушая что-то из наступающего на улице дня. Она далеко высунулась на улицу и, увидев новый день как расцвеченный солнцем катящийся красочный шар, написала сестре на западе: «Ближе к утру из твоего окна хорошо видна та сторона неба, где начинает светать. Посмотри туда. Там – я. Привет)»
В утреннее окно плескала свежая волна запаха дальних разноцветных полей. Бабочка неровно летела на этой волне сквозь свою скоротечную судьбу. Мила появлялась на свет каждое утро, как начало новой песни, и маршрут ее дня начинался с вдохновленным азартом личной жизни. Быстро заколов свои до-печали-таинственно-красивые волосы, она выбежала за дверь. Чудное небо. Достигается максимальное время летнего утра, и утро исчезает как тонкая льдинка на поверхности теплой воды наступившего дня.
Миле было уже 17,5 – и она не верила в небывалые чудеса, хотя о детстве она помнила только одно – оно было счастливым и чудесным. С одной особой чудесной стороны она верила в чудо жизни, больше многих людей, что верят в небылицы. Иные умоляют любовь не уходить. Мила умела любить, когда хотела и сколько хотела. У нее заветным было желание, чтобы люди, которых она наиболее любила, не исчезали никогда из ее любви. Она умела любовь не терять. Она любила по своему желанию столько, сколько нужно. В ней хватало места и для любви заочной – к остальному миру. Она любила и любовь.
Кое-кто уже давно говорит, что жизнь – страдание. Что за чушь. Мы пришли в эту жизнь за счастьем. Не получается? Да. И что с того.
Миле не терпелось гулять – в ней скопились слова, которые могли пойти в ход только на улице. Она торопилась, как будто оболочка слов могла лопнуть. Сейчас в городе было пусто. На правой улице, на левой, нигде не было ни души, а прямо тем более. Тем временем, день уже вовсю обретал свой солнечный смысл, и на всё уже смотрело всегда красивое солнце.
Нужно было сфотографироваться на взамен потерянного паспорт и заскочить к деду, но по разливавшейся в воздухе прозрачной свежести было понятно, что ни для того, ни для другого у нее не будет времени.
Мила любила гулять по этой короткой улочке в своем легком ярком сарафане, сама легкая, как грамм. Дома все тут сплошь раскрашены и сплошь засажены цветами. Эти дома, встречая своих старых знакомых на улице, как будто подтягивались, старались скрыть в тень деревьев трещины на фасаде, и отражали больше света от своих самых выгодных углов. Цветочные фасады этой маленькой улицы когда-то стали пышным примером развлечения для улиц больших, соседних. Но развлечение это тут же стало вымученным: не было в больших цветочных фасадах ничего, что было в маленьких. И всему там, на больших, дали завянуть, и перекрасили разом, как будто для того, чтобы выделить и пристыдить маленькую. Но она, маленькая, этого не заметила и осталась при своих цветах навсегда.
Было время когда по недомыслию контроля со многих старых улиц именные дома были подменены на скучные беспородные коробки. Когда это, наконец, пресекли, старых улиц стало меньше. Много похищенных красивых домов потом нашли и обменяли назад, но они еще долго испуганно жались друг дружке на родной своей улице.
Мила свернула в переулок, где жил ее школьный учитель по какому-то школьному предмету, который, она помнила, ей нравился. Почему бы к нему не зайти. Весь переулок был в тени, он был совершенно угнетен безветренной тенью деревьев. И всегда даже если не было дождей, огромные лужи дождей прежних уменьшались тут лишь наполовину. Одна такая была прямо перед дверью учителя, и она передумала заходить и просто приветливо кинула небольшой камень в окошко. Она не успела зашагать мимо, дверь тотчас отворил учитель, и в руках у него была широкая доска, которую он хотел перебросить через лужу. Но Мила на ходу громко крикнула: «Не надо!», и очень приветливо сделала ручкой. Доска была, видимо, тяжелая, учитель неловко помахал в ответ ею, с трудом удерживая ее обеими руками.
На каком-то углу к Миле пристали две подруги, которые шли по делу куда-то, она же шла просто в никуда. Они тут же спросили: «Что за духи?» – вместо ответа она сделала шаг пошире, иначе их носы коснулись бы ее. Они постоянно озирались по улице, ожидая, что на них будут пялиться какие-нибудь знакомые или незнакомые красавчики. Мила не хотела так вертеть головой, как ее подружки, и не потому, что у нее уже были муж и любовник. Если бы кто-то указал на это, ему можно было бы возразить: ведь сейчас же она одна. Подруги ушли на параллельную улицу, и вместе с Милой двигались в одном направлении. И чтобы доставить им удовольствие, Мила продолжала вести себя так, как будто они шли рядом. Так она с ними шла и рассталась, и те пропали бесследно.
Порядок своей прогулки Мила не меняла, потому что порядка не помнила и знать не хотела. По некоторым улицам Мила не ходила, что вовсе не значит, что с ними приключилось дурное. Просто это как книга, она нравится, потом перестает нравиться. Или как сначала всё хорошо, потом нет. Для Милы даже названия улиц были похожи, как названия книг, хотя кое-что на самих этих забытых улицах она четко видела и с закрытыми глазами, так же как могла видеть открытыми. Ей намного легче было ориентироваться не названиями улиц и не планом города, а чувством географическим и, если угодно, топографическим и геомагнетическим. Она точно знала, где она и в каком направлении она идет относительно Волги, не просто в смысле ее течения или удаления от нее, Волга была большим и бесконечным существом, и именно изгибы движения переливчатого тела этого искрящего на солнце существа позволяли Миле безошибочно ориентироваться без всяких отвлечений внимания. Так же как стрелка компаса не ловит, а лишь сама поймана отражением магнитной линии и плывет в ней по ее течению, видимому для стрелки в оттенках невероятной красоты и невероятной мощности красоты в окружении полной черноты.
Мила подумала, может за поворотом будет светлее. За поворотом было светлее. Тут она постояла у лужи. Смотрела, как купаются воробьи. По возможности она переходила на скучные закоулки, где никого не существовало. Она гуляла странной горожанкой. Но в полицию ведь за это не заберут, ведь так?
Дерево качается влево-вправо, и кажется, сидя рядом, что дерево дышит. Вдох-выдох. Скамейка. И ты с деревом дышишь вместе. Дерево не может тебя видеть, но кажется, что дерево чувствует, что вы вместе вдыхаете и выдыхаете. Единение с этими высокими зелеными вдохами и выдохами. И вдруг становится понятно, что дерево не может не только дышать, но и качаться не может. Его качает ветер. Это с ним у них с деревом было единение. С ветром. С дыханием.
Вот оно перед нами, любимое место Милы. Бедный, бедный клен и бедная, бедная, бедная береза. Было похоже, что их жалкие, потертые листья висят на них с самого рождения. Некоторые висят буквально – как жиденькая грязная марля. Эти старые листья не опадают. Как компенсация за то, что мало в этой тени появляется новых. И ладно бы стояли они раздельно в бедном одиночестве. Но нет. Стояли рядом, напротив друг дружке. Им приходилось смотреть друг на друга. На этом углу Мила когда-то решила любить всех еще больше.