Юноша недолго подумал, как вновь начать прерванный разговор, который прервал сам. Но вдруг дед сам обратился в пространство с вопросом: «Отчего не несут новый кофе?» Молодой человек ответил тихой улыбкой и продолжил свое: о том, что никому ведь не мешают выходить за старые пределы, но никто и обижаться не может, что его тут же при этом забудут.
– Так? Так! Я вот, например, пожду и непременно выжду. А то ведь они могут задним числом лишить ученой степени и объявить, что, следовательно, и научные открытия не действительны. Представьте, математическое доказательство признают не действительным по решению суда. Математически выведенная формула окажется вне закона. Смех, но они это могут.
В дальнем углу засмеялся весь столик. Мимо пронесли в банкетный зал блюдо с красивым селезнем в полном оперении, он был лучше, чем живой, и его глаза спокойно говорили, что «может быть, так и правда будет лучше».
– А ведь знаете, я так и не заставил себя прочитать его книгу. У нас есть одна на кафедре. Такая листанная до черноты. Да, могу понять, что как раз именно в этом задушевная прелесть, но нет, не могу заставить себя прикоснуться. Меня больше привлекает свежий белый вкусный запах бумаги в нетронутом ароматном переплете. В конце концов, кто-то должен читать и чистенькие книжки, обиженные вниманием тысяч жирных пальцев. Все одинаково считают, что книга непременно должна быть интересной. Почему бы ей не быть просто новой и красивой. И кто, скажите на милость, пожалеет того беднягу, который ее написал; ведь беда еще и в том, что эти несчастные не читают и друг друга. А я читаю одну, две, три. Четыре шанса я даю каждому. С завязанными глазами. Да, на все это можно очень резко возразить, и я даже знаю что. Но когда я ляпнул о красоте одному любителю грязных книжонок, он спорить не стал, а вместо этого застрочил в своем блокноте. Я думал, стружки полетят. Представьте картину, сидел себе бездельничал, и тут вдруг такое рвение. И, заметьте, ни единого слова благодарности, – тут юноша взмахнул рукой, как будто в ней была птичка, которую он не глядя швырял в небо, живую или мертвую.
Послышался звон разбитой посуды, и дед вздрогнул ото сна.
– Ничего, – сказал юноша, – Это я нарочно скинул чашку, чтобы вы меня сейчас послушали. Как они все уверены, эти самодовольные тупицы. Как же им приятно в своем обществе, а это общество они найдут везде. И как же им тогда при этом жаль меня. Но, скажите на милость, куда девается их уверенность в счастливом конце, когда их мало, и рядом опять я. И поэтому я уже давно больше не задаю вопросов выступающим, всем этим докладчикам. Однажды я кое-что спросил вслух, и, разумеется, обиделись все присутствующие. Да так, что я даже не пытался смягчить их и объяснить им, что мне не интересна не только их тема, но и все другие.
– Сейчас будем! – крикнул тут юноша заглянувшему из коридора мужчине, который, проходя мимо буфета, громко сообщил своим знакомым за другим столиком, что начинается следующий доклад.
Распрощался юноша, как раз когда в дедовской жилетке пропиликали часы.
– Передавайте привет Лёве.
Дед вздрогнул: «Только и делают, что сыплют именами. Как будто мне есть дело». Вслух сказал:
– Есть к вам дело. Когда будете проходить мимо нашей подружки буфетчицы, пусть крикнет принести мне еще молока. И печений. Все равно каких. Лучше этих странных, сдвоенных.
Дед заметил вдруг, что юноша не сидит и даже не стоит, а уходит. «Перерыв закончился», – сказал чужой голос позади, ему или не ему. И в момент стало пусто в буфете.
Дед остался очень доволен этой поездкой. Настолько доволен, что потом сказал Лёве поощрить своего помощника:
– Могу вам прямо сказать, я просто сразу полюбил его.
И хотя Лёва прекрасно понял, что дед говорит о ком-то другом, о каком-то другом помощнике «Лёве», и хоть эти слова относились явно не к нему, к Лёве, но именно к нему фактически, Лёва от души покраснел, самовольно решив принять похвалу на свой счет. Лёва уже не удивлялся: стоит оставить деда на время, и к нему тут же кто-нибудь подкрадывается. И крадет сам образ Лёвы, который Лёва мнил в голове деда. Лицо любовника внучки вызывало у деда сложное чувство – он, мягко говоря, не всегда мог вспомнить, кто это. Дед не замечал факта его присутствия и каждый раз с удивлением на него смотрел, как будто не ожидал его тут увидеть и не сразу узнавал. Лёва уже не удивлялся, когда дед говорил о нем во множественном числе. Дед, видимо, просто размножил своих помощников по количеству галстуков, которые носил Лёва.
Лёва был тихим поклонником великой дедовской мысли, о чем дед, возможно, никогда и не узнает. И это не удивительно, почти никто из ученых не знает, что на их работы ссылаются в не столь значительных чужих работах, или в столь же не значительных. По теме Лёвы дед уже сыздавна писал так же здорово, как и по своей. А в своей теме был испокон так же силен, как и во всех прочих. Лёва втайне и всерьез считал себя его учеником. Ну так ведь и дед бывал добрым учителем:
– А помните, когда вы только пришли ко мне, вы были второсортным ученым, – с удовольствием говорил дед, когда бывал в хорошем настроении, – А теперь, посмотрите только, я превратил вас во второсортного помощника, – при этих словах дед не ждет благодарности, но ее получает. Лёва давно сполна отплатил деду за науку, начав отдавать долг ученика с первой своей строчки в дневнике, после которой впервые аккуратно поставил сноску на книгу деда. Лёва действительно ему благодарен, он многое взял от деда (и никогда не вернет, школьный дневник потерялся в школе). Дед смотрит мимо, для него всё – тихий шум.
Лишь однажды, давно, Лёва обратился к деду за советом:
– Я защитился и опубликовал вторую монографию. И статей у меня много. Что мне делать дальше?
– Ничего. И ни с кем о них не говорите.