Все еще пребывая в странной уверенности, что ничего страшного с нами случиться не может, по-прежнему веря, что моя встреча с Кит разрушила чары свирепого злого волшебника, я не скрываясь шел по травянистому лугу за ручьем. Мне казалось, мы просто играли в какую-то игру, и это чувство было таким сильным, что я не мог тревожиться за Кит; меня просто переполняли нетерпение и жажда вновь увидеть ее, обнять и снова ощутить ее губы. Дело, которое мы хотели исполнить сообща, казалось менее серьезным, чем то, что я испытывал.

Сумерки сгустились, а я все бродил, прислушиваясь к тишине, горя желанием услышать тихий оклик, которым, как мы договорились, она должна была предупредить меня о своем приближении. Начиналась ночная жизнь леса, полная своих звуков: приглушенный шепот, отдаленные вскрики и какое-то совсем близкое шуршание, и все это становилось мне все более знакомым и понятным. Я тихо вошел в редкую березовую рощицу, граничившую с открытым пространством, и стоял там, обратившись в слух; мне не было холодно, но между смутно белевшими стволами наподобие невидимой ткани повисла какая-то льнущая к телу прохлада. Я прошел еще немного и в нависшей тьме начал чувствовать себя диким оленем, осторожным, готовым в любую минуту сорваться с места — это чувство, не раз испытанное мной до встречи с Кит, вернулось в мое тело.

На небольшом пятачке земли, заросшем высокой травой (в темноте мне все же удалось увидеть, что трава была примята, как будто здесь лежали олени или другой крупнорогатый скот), я наступил на что-то странное — это была не палка и не камень. Подняв этот предмет с земли, я скорее догадался, чем увидел, что это был мокасин из оленьей кожи — в точности такой же, как у меня. Он был холодный и влажный, и ощупав его, я понял, что подошва сносилась до дыр, казалось бы — старый ботинок, выброшенный в лесу, — и тем не менее сердце мое забилось от страха. Мне хотелось броситься бежать со всех ног от этого пятачка затоптанной травы, но я заставил себя порыскать вокруг, почти вслепую пытаясь найти хоть что-нибудь, что подтвердило бы мою догадку. И я нашел это: клочья ткани, на ощупь и по запаху совпадавшие с тем материалом, из которого был сшит мой собственный костюм — ворсистый наряд одного из приговоренных к растерзанию преступников фон Хакелнберга. Но волоски ворса на этих рваных клочьях слиплись, эта ткань сначала промокла, а потом затвердела и засохла. Когда я ощупывал их, моя память подсказала мне долгую ноту охотничьего рога, принадлежащего Графу, звучавшую так одиноко, таким окончательным приговором в темноте предрассветного часа. Я не рискнул искать новые доказательства — в этом не было необходимости. Слишком хорошо зная, что это было за вещество, засохшее на этих клочьях, я отбросил их в сторону, вытер пальцы, и без того сухие, о траву и вышел, спотыкаясь, из березовой рощи на открытое место.

Луна, которой оставалась всего ночь до полной фазы, поднялась над верхушками деревьев и выбелила наши скалы. Теперь я боялся света почти так же, как темноты в роще, и потому съежился в тени, отбрасываемой скалой, и снова и снова мыл руки в ручье, как будто, отмыв их, я мог очистить свое сознание от страшной картины гибели француза. Я больше не мог дожидаться возвращения Кит и пошел впотьмах по тропинке, укрытой плотным пологом из листвы, сквозь которую не мог пробиться лунный свет; в моей голове смутно зрела идея предупредить Кит об опасности или умолить ее вернуться в Кранихфельс, снова стать рабыней и все стерпеть, лишь бы свирепые клыки не коснулись ее тела.

Продвигаясь вперед очень медленно, ибо в кромешной темноте леса я боялся потерять тропинку и, кроме того, постоянно наталкивался на деревья, спустя какое-то время я снова увидел луну и мерцающий сквозь листву проблеск желтого света, должно быть, падающий из окна павильона. Я спрятался неподалеку, там, где мог следить за небольшим отрезком освещенной луной тропинки, и замер в ожидании.

Прошло много времени и, не дождавшись шагов Кит, я все-таки начал успокаиваться от того, что и никаких других звуков тоже не услышал. Луна поднималась все выше и выше, и тем не менее ничей другой голос, кроме голоса леса, не разговаривал с ней.

И тут я услышал неподалеку слабое металлическое позвякивание. Хрустнула сухая ветка, и снова повторилось постукивание чем-то металлическим по металлу. Я тихо позвал Кит и увидел на ярко освещенном луной пятачке силуэт, замерший на секунду, как вкопанный, а потом растворившийся в темноте. Я подошел к ней поближе, успокаивая тихим голосом, нащупал в темноте ее руку и почувствовал, что Кит во что-то одета: эта мягкая ткань на ощупь напоминала шерсть хорошего качества или бархатистый мех, или нечто, похожее на молескин. В ее тихом смехе звучали радостное волнение и энтузиазм, но она не стала ничего рассказывать, пока мы не добрались до наших скал. Прислонясь к скале, часто и тяжело дыша, она вложила мне в руку маленькую остро наточенную лопатку и маленький топорик.

— На это ушло много времени, — сказала она. — Я забыла, где находится сарай с инструментами и не рискнула расхаживать по двору, пока не стемнело, но когда стемнело, все здания закрыли на замок. Но даже в темноте я знала, как пройти в Ankleidezimmer — это что-то вроде костюмерной, — где нас наряжают в наши маскарадные костюмы перед охотой. Там много чего можно найти. Дверь была заперта, но окно оставалось открытым. Я влезла в окно, нашла вот эту одежду, что на мне, а потом увидела открытую дверь в кладовку и там вот эти инструменты. Смотри, совсем новые! Но, увы, я ничего не нашла для тебя из одежды.

Она снова засмеялась и вообще была так довольна собой и тем, чего ей удалось добиться, что хоть я и собирался рассказать ей о своей находке в ее отсутствие и умолять вернуться, сердце мое подвело меня, и у меня не хватило на это духу. И только когда она склонилась над ручьем, чтобы напиться, и я увидел ее всю целиком в лунном свете, мне, стало понятно, что во всех действиях Ханса фон Хакелнберга, во всем, что касалось его рабов, в мельчайших подробностях их жизни прослеживалась некая маниакальная логика, и что нельзя было уйти из сетей его единственной безумной идеи: одежда Кит представляла собой комбинезон, плотно облегающий тело и подчеркивающий его пропорции, вроде того, что танцоры носят на репетициях, и тем не менее он был сшит из ткани, не отличимой по дьявольской задумке от шкуры животного. И когда Кит стояла на четвереньках, низко опустив голову к воде, так что лица ее не было видно, а лунный свет мерцал на странной, лоснящейся темной шкуре, покрывающей ее тело с головы до ног, она была похожа на гладкошерстного гибкого зверя, выскользнувшего из темноты леса на водопой. На какую-то секунду она показалась мне совершенно чужой и незнакомой, и, потрясенный, я почувствовал, что колдовские сети снова опутали нас, и увидел как наяву злобную усмешку, игравшую на губах Ханса фон Хакелнберга, когда он положил конец нашему короткому празднику существования в человеческом, а не зверином обличье.

Я схватил ее и рывком поставил на ноги, вернув в нормальное положение, но когда увидел, что моя грубость испугала ее, смог лишь пробормотать, нервничая, что ее костюм показался мне очень странным.

— Ну конечно, тебе он таким и должен был показаться, — ответила она спокойно и рассудительно. — Я довольно часто его видела, а ты нет. В таком костюме рабы ходят зимой: он охраняет от самого свирепого ветра и непроницаем для дождя и снега.

— Давай уйдем отсюда, — сказал я и, подобрав с земли инструменты, отправился первым в путь, за скалы, подальше от открытого пространства и темной березовой рощи. Пока еще не поздно, я должен был сказать ей, что мой план никуда не годится: что в это и поверить-то нельзя, чтобы фон Хакелнберг оставил нас в покое на те несколько недель, которые понадобятся на рытье подкопа. Но я уже заразил ее своим энтузиазмом; не только словами, как таковыми, а самим своим присутствием, своей нежностью я убедил ее, что побег возможен, осуществим, реален, потому что мы так сильно жаждем его. И кроме того, она была так довольна собой, так гордилась тем, как она исполнила предназначенную ей роль, что у меня духу не хватило разрушить ее иллюзии.

Мы быстро шли по освещенным луной просекам, Кит все время что-то быстро говорила мне тихим голосом, отстаивая преимущества какого-либо места для начала подкопа неподалеку от заграждения, но я слушал ее вполуха. Мне надо было придумать другой план, а я не мог. Тайком от Кит я провел пальцем по острию лопаты; топорик был намного лучше, но зато лопата была тяжелей. Я попросил Кит взять топорик.

Мы направлялись в ту часть леса, про которую Кит говорила, что она максимально удалена от Замка; это была сильно заросшая подлеском местность, где редко кто бывал: упавшие деревья здесь никто не убирал. Кит спряталась в этом месте, когда на нее охотились, и отсиделась тут неделю вдали от собак. Она научилась находить сюда дорогу в темноте после того, как по ночам искала еду в менее укромных уголках леса. Насколько она помнила, кустарник и вересковые заросли подходили здесь близко к заграждению. Это было хорошее место для нашего подкопа. Здесь нам надлежало работать по ночам, днем прятаться, а чтобы добывать еду, Кит предстояло действовать по тому же плану, что и в Кранихфельсе, но на этот раз она собиралась отправиться в бараки для рабов в самом Замке. Единственный способ посрамить немецкую дотошность, заявила Кит, это сделать что-то дерзко-абсурдное: немцы никогда не заподозрят, что ариец способен добровольно влезть в шкуру раба-недочеловека.

Вот так мы и шли: Кит — с верой и радостью, я — ломая голову над тем, как изобрести какую-нибудь новую уловку, и пришли наконец на какую-то возвышенность, поросшую папоротником, густой высокой травой и редкими дубами. Ночь была очень тихая и совсем не холодная. Запыхавшись от бега, Кит расслабила ворот своего комбинезона.

— О, Господи! — воскликнула она. — Да я в этой шкуре сварюсь заживо. Как бы мне хотелось, чтоб...

Ее речь оборвалась на полуслове. Она схватила меня за руку, и при свете луны я увидел, что глаза ее расширены.

— Ты слышал? — прошептала она.

Да, я слышал. Наконец я услышал тот звук, которого ожидал с того самого момента, когда нашел остатки лохмотьев бедного француза. В тишине ночи очень далеко, но очень отчетливо протрубил рог. Он долетел до нас через залитые лунным светом леса, веселый боевой призыв, и прозвучи он ранним осенним утром, он заставил бы мою кровь радостно струиться по жилам. Мы стояли, замерев, и все прислушивались к тишине даже после того как звук угас, не смея снова поднять глаза и взглянуть друг на друга. И он прозвучал опять, торжествующий, полный ликующей радости, вызывающий восторг, и на этот раз к нему примешивался отрывистый, нетерпеливый лай собак, напавших на след.

Я схватил Кит за плечи.