И тут неожиданно за спиной у Ханса фон Хакелнберга раздался громкий крик; сам же Граф сдержал свою лошадь и резко протрубил в свой рог. Визг и бормотание «кошек» в один миг превратились в единый сдержанный хриплый крик. Но они увидели не меня.

Отделившийся от кустарника темный силуэт пересекал залитое луной открытое пространство в нескольких ярдах от своры. Человек обернулся и побежал по аллее прямо к ограде.

«Кошки» бросились вперед, словно полетели над пустошью. Их визг прекратился, но когда они с шумом пронеслись мимо меня, я услышал громкое всхлипывание, похожее на один общий вдох, как будто каждый злой рот втянул в себя глоток воздуха, уже напитанного запахом крови жертвы. Черная фигура все еще вела их за собой. Она бежала так, как бегут, спасая свою жизнь, но прямо в сторону бледно светящейся стены, испускающей более яркий, нежели лунный, свет. Слишком поздно, подумал я, она уже не свернет в сторону. Еще не зная, что мне делать, не думая ни о Хансе фон Хакелнберге, ни о его «кошках», ни о его псах, я закричал и побежал за ней следом.

Фон Хакелнберг тоже понял, чего добивалась Кит. Он поскакал за своей сворой, громовым голосом посылая проклятья, затем начал трубить в свой рог, отзывая «кошек» назад короткими неистовыми звуками; я слышал длинные, громкие визгливые звуки, вылетающие из графского рога.

Но «кошки» наметили себе жертву и не выпускали ее из поля зрения; они быстро догоняли ее, и я знал, что ничто их не остановит. Я видел, как Кит бросилась на светящийся барьер, как будто это была сплошная стена, на которую она хотела взобраться, и я выкрикнул ее имя, холодея от ужаса при виде той, кто своей психической нормальностью словно доказала и мое собственное здравомыслие, а сейчас обезумела от страха. Но уже в следующую минуту я понял, что это не так. Даже когда она прыгнула на ограду, она выкрикивала мое имя. Я слышал ее, слышал несмотря на крики, свист и завывание рога, я слышал, как она звала, и в голосе ее звучало не безумие, а потрясающая преданность: «Алан! Алан! Беги! Беги через ограду!»

А под нею, на фоне слабо светящегося белого экрана, вся свора свалилась в кучу — кучу переплетенных тел, вздернутых в порыве рук, выделявшуюся черным силуэтом. И сейчас я снова услышал их крики — короткие, безумные вопли и стоны предсмертной агонии. Силуэты всадников скакали и приплясывали между кустарником и оградой, свистки раздавались непрерывно, и столь же непрерывно трубил рог фон Хакелнберга, сигнал за сигналом.

Я продолжал двигаться в их сторону, пробираясь сквозь редкий кустарник, растущий по краю чащи, и все время не сводил глаз с черной фигуры, венчавшей корчившуюся в судорогах массу; она лежала совершенно неподвижно, раскинув руки, как будто их поддерживал верхний ряд проволоки; голова ее упала и ноги повисли. Она висела там, мертвая, как символ жертвенности и спасения. И когда я остановился по колено в траве и вереске, растущем у самой ограды, я увидел, что тело Кит объято слабым свечением, как будто каждый крошечный волосок бархатной шкуры, облегавшей ее тело, тронула изморозь.

Мой мозг и мое сердце были так потрясены этим страшным ударом, что я забыл об опасности, которую она старалась увести от меня. Мне кажется, я, спотыкаясь, пошел к ней, уже не прячась, выкрикивая ее имя, когда вдруг ее голос, столь же реальный, как эхо, снова прозвучал у меня в ушах: «Алан! Беги!», и тут я понял, почему она выбрала смерть, и вспомнил, какими глазами сама она смотрела на то же раньше. Свечение ограды быстро угасло, прекратились и призывные звуки рога, и свистки. И прежде чем луч прожектора ударил со сторожевой вышки, я увидел холодный блеск проволоки под луной, а за ней — вереск и березы, и черный массив соснового леса. Луч на секунду задержался на ограде, потом отыскал группу людей у проволоки и остановился на ней.

И тут мне стало совершенно ясно, что я должен делать. Лесники подъехали очень близко к ограде. Я слышал хлопанье их тяжелых кнутов, вой обезумевших от боли «кошек», их визг и стоны. Клубок из тел, рук и ног откатился от ограды и распался на дюжину «кошек», крутившихся под копытами лошадей, ворчавших, фыркавших, визжавших, пускавших в ход когти в драке со своими ранеными соплеменницами, в то время как хозяева ругались и разнимали их кнутами, отгоняя к опушке леса. Я бежал под прикрытием луча прожектора, уверенный, что те, кто попадали под этот луч, слепли, и я становился невидимым для них, псари же придерживали своих ищеек, думая, что их работа на сегодня закончена, а часовые на башне бдительно следили за тем, что осталось от своры. Я пересек два ярда голой земли у забора, приподнял проволоку рукой, проскользнул под ней и побежал, пригибаясь к земле, сквозь вересковые кустики туда, где лежало тело Кит.

Но прежде чем я добрался до него, Ханс фон Хакелнберг и двое лесничих спешились. Они шли между черневшими тут и там на земле телами (одни лежали неподвижно, другие корчились в муках), короткими сильными ударами своих кривых сабель двое парней успокаивали тех «кошек», что все еще были живы. Ханс фон Хакелнберг шагал прямо к повисшему на ограде телу. Он сдернул его с проволоки и, размахивал им над головой, держал в огромных руках-лапах. Я был невидим для него, потому что стоял за пределами освещенного прожектором места, но теперь я шагнул вперед, и он увидел меня в полусвете-полутьме — между нами было не больше двадцати футов и легкая ненадежная ограда.

Парни тоже увидели меня и обнажили клинки, как будто собираясь напасть, но фон Хакелнберг остановил их коротким криком. Он стоял, держа в руках обмякшее тело Кит в саване из пепельного бархата, мерцавшего в луче прожектора, потом медленно повернулся и взглянул на остатки скулившей своры, которую с трудом сдерживали сидевшие на лошадях лесники. Он снова полуобернулся ко мне. Яркий свет превратил черты его лица в карикатурное изображение гнева и жестокости, еще в большей степени лишенное всего человеческого, нежели создания его собственной злой фантазии, но я его больше не боялся. Мое внимание переключилось с его свирепой силы на жалкое мертвое тело у него в руках, и тут я впервые понял, что такая потеря вырывает с корнем из души все муки и страдания и превращает сердце в пустыню, куда никогда уже не вернутся страх и боль. Его гневный крик оставил меня равнодушным, и я понял смысл его слов уже после того как он отвернулся от меня.

— Ступай! — заревел он. — Сегодня ночью ты свободен. Ханс фон Хакелнберг милует тебя сегодня, чтобы вновь охотиться на тебя, когда взойдет другая луна!

Я не знал и не хотел знать, по каким законам его безумной садистской логики мне была дарована жизнь. Лесники отступили и вложили сабли в ножны. Я должен был перелезть через ограду и встретить смерть от стальных ножей этих монстров, но прожектор погас, белые лучи в один миг охватили пламенем всю проволоку, и я увидел фон Хакелнберга с его страшной ношей сквозь этот странный экран, бесцветный, не отбрасывающий тени, лишенный материальности, столь же удаленный от меня, насколько я был удален от белой, холодной и спокойной луны. Я увидел его черный, похожий на привидение силуэт, зашагавший к своей призрачной своре, увидел, как он снова высоко поднял слабо светившееся тело и швырнул его в центр своры.

Не знаю, сколько времени я пролежал в вереске, уставившись на тонкую светящуюся стену. Должно быть, я смотрел на нее долгое время спустя после того, как последнее движение замерло за этой стеной, не в силах ни думать, ни двигаться. Я ничего не слышал и ничего не видел. Моя память не запечатлела того, что произошло позднее в эту ночь или много-много ночей спустя. Только в моем теле до сих пор сохранилась своего рода физическая память о том, как я встал и сорвал с себя наряд из гардеробной фон Хакелнберга и как потом, в состоянии, напоминавшем транс, вызванный усталостью, шел по лесу, шел и шел до тех пор, пока лунный свет и тени не закачались у меня перед глазами, я ослеп, и земля улетела у меня из-под ног.