— Я здесь уже шесть месяцев, — рассказала она мне. — Ты знаешь, кто я для них? Jagdstück[9]. Я — это дичь, которую вскармливают специально для охоты. Они выбирают для этого самых лучших бегунов; нас здесь целая коллекция, если можно так выразиться, — как арийцы, так и представители низшей Расы. В промежутках между их охотничьими забавами все не так уж и плохо. Эти лесники — они по-своему неплохие ребята, пока дело не доходит до стрельбы. Смертельный ужас наводят не они, а собаки. Ты знаешь, что бежать нельзя, но не можешь совладать со страхом, когда слышишь позади их лай. И еще ты понимаешь, что тебя отдадут им на растерзание, если ты не побежишь, потому что тем самым ты лишишь их развлечения, и они накажут тебя, чтобы другим неповадно было следовать твоему примеру. И даже лучшие из лесников сатанеют, когда гонятся за тобой. На меня охотились по-разному. Иногда у них бывают гости, которые жаждут поупражняться побольше, чем компания гауляйтера. Сначала они охотятся на дикого оленя во внешнем лесу, а потом, чтобы повеселиться, охотятся здесь на оленя не настоящего, а на человека в маске. Они выпускают тебя на свободу за день до охоты, а потом выслеживают с собаками. Ты хочешь спрятаться в самых густых и труднопроходимых местах леса, но когда собаки находят тебя, охотники посылают вперед свирепых, злобных псов, и тогда ты срываешься и спасаешься бегством.

И тут в тебя стреляют чем-то вроде крохотного дротика, который вонзается в твою плоть, к нему приделана длинная яркая нить, чтобы легко было узнать, кто же именно в тебя попал. При этом ты одет в костюм оленя из плотной ткани, напоминающей шкуру зверя; а отдельные части тела остаются обнаженными, чтобы дротики вонзились, не повредив ткани. Эти штуки вызывают жгучую боль, и вынуть их из тела не останавливаясь, на ходу, невозможно. И потом, как только они увидят, что тебя ранили, они спускают мальчиков-обезьян — а те уже ловят и вяжут тебя. Но в этой игре у тебя есть еще один шанс: дротик должен попасть в определенное место, потому что он не может пробить плотную ткань костюма, и если выстрел не достиг цели, обезьян не спускают. На меня охотились три раза, и два раза мне удалось спастись.

— Но ведь потом тебя все равно выслеживают? — спросил я и рассказал ей о том отряде с ищейками и мальчиками-бабуинами, который видел накануне.

— А, ну да, — ответила она спокойно. — Вчера они чуть не целый день выслеживали меня, но я улизнула от них на болото. Конечно, рано или поздно они до меня доберутся, если будут следить за местами кормежки, но до тех пор я от них хорошо побегаю.

— А ты не боишься того, что они с тобой сделают, когда поймают?

— Ничего они не сделают. Ну да, они дают обезьянам побаловаться с тобой немного... Это отвратительно. Но они не наказывают тебя за твое бегство — в конце концов именно этого от тебя и хотят. А если ты сдаешься, им это неинтересно.

— Но если ты все же отказываешься бежать?

— Тогда тебя сожрут собаки, — сказала она спокойно, словно подводя черту. — Но если в тебя хоть раз угодили дротиком, в следующий раз ты будешь изо всех сил стараться увернуться от них. Они их чем-то смазывают, чтобы боль была острее.

Согнувшись в три погибели, мы просидели в высокой траве почти все утро, теплое и солнечное, и мне все казалось чудом то, что я слышу ее приятный юный голос, говорящий на моем родном языке, голос, в котором было странное смешение наивности и опытности с откровенным приятием фантастических обстоятельств нашего существования в Хакелнберге. Спустя какое-то время я осознал, что она окончательно уверилась в том, что я был членом английской подпольной организации Сопротивления. Об этом свидетельствовало то почтительное уважение, сквозившее в ее голосе, когда она упоминала о моей «работе», как будто я был опытным подпольщиком, в то время как она всего лишь новичком. Она так часто называла меня «Другом», вкладывая в это слово какой-то особый смысл, что я наконец понял — это было формой обращения членов организации друг к другу, — и я почти бессознательно тоже начал называть ее Другом и увидел, как она обрадовалась.

— Но что же нам все-таки с тобой делать? — повторила она.

— Я убегу, — сказал я уверенно.

— Но как?

— Через проволоку.

Она как-то торжественно покачала головой.

— Это невозможно. По проволоке передаются лучи Болена, ты же знаешь. Одно прикосновение — и с тобой покончено. Мы об этом говорили — я и другие злостные уклонисты-арийцы. У нас была девушка, за которой охотились, и она так боялась быть снова пойманной, что сказала: в следующий раз, когда за мной погонятся, я побегу прямо к ограде, брошусь на нее и умру. Ну и вот однажды ее, как и меня, тоже превратили в «оленя». Она спряталась неподалеку от ограды. Ее нашли и, когда она выскочила, в нее попали. Я видела своими глазами. Она побежала прямо к ограде. Но она не погибла — во всяком случае не сразу же. Я видела, как она упала, и слышала ее крик — она кричала от ожогов. Но когда что-нибудь большое попадает на проволоку, ее отключают, понимаешь. Они могут делать это со своих сторожевых вышек. Девушку подобрали и унесли. Думаю, что она умерла от ожогов. Мы ее больше никогда не видели.

Я рассказал ей о виденном мною у ограды.

— Но я не собираюсь бросаться на проволоку, — объяснил я. — Моя идея состоит в том, чтобы вырыть туннель.

Почувствовав, что озадачил ее, я прочел что-то вроде лекции об искусстве рыть подкопы — искусстве, которым владеют военнопленные. Она слушала меня внимательно и сразу подметила бросающиеся в глаза недостатки моего плана.

— На это уйдет слишком много времени, — заметила она. — Они ведь не оставят тебя надолго в покое.

— Но должны же быть в лесу и другие преступники, кроме меня, — возразил я. И рассказал ей о французе. — Мне кажется, его выпустили в лес довольно давно. И мне показалось, что он знает, где прятаться.