– Что же вы, товарищи братья, – говорил он, обращаясь сразу к нескольким батальонам, – взяли пару крепостей, Деколонга шомполами запороли, а с Михельсоном не сладили! Дважды схлёстывались, как глухари на токовище, то мы через реку, то они, а толку – нет. Согнали пехоту в Ай, а кавалерию не побили. Слава Богу, да Салавату Юлаеву, что нас вовсе не побили. Вот он с башкирами своими два часа дрался с конницей, с михельсоновскими карабинерами, но в тыл к нам их не допустили. А мы что же? Стояли! С пехотой дрались, от гусар да казаков-предателей отбивались, но ни единого шагу вперёд, чтобы скинуть вражеского солдата в реку, отогнать легкоконных. Но нет! Стояли, в землю упершись! От обороны битвы не выиграть! – Он перевёл дух и снова обрушился на солдат. – Обленились вы, товарищи братья, лёгкую победу почуяли! И это первейший признак пагубного разложения армии. В общем, товарищи братья, решим с вами так! Никаких шуточек по поводу врага, к службе относиться со всей серьёзностью! Изгнать всякие признаки болезни из тела нашей армии, покуда их не пришлось калёным железом выжигать!

Особенно запали в душу солдатам – да и офицерам тоже – слова политрука Кондакова о «калёным железом выжигать», все отлично понимали, что это значит без иносказаний.

Вот теперь всё нравилось Омелину в армии. Начала подниматься в людях – не важно, рабочих ли, крестьянах, казаках, пеших или конных, даже до диких умов башкир сумели достучаться его политработники – глухая злоба. На самих себя. За праздность, которой они предавались, позабыв дело революции. И злобу эту копившуюся в них некой чёрной желчью, они готовы были сорвать на врагах. А впереди лежала Красноуфимская крепость.

Она прикрывала переправу через реку Уфу, закрывая армии Пугачёва дорогу на Осу, что на Каме, и оттуда уже, на Казань. Крепость стояла на крутом, правом берегу, Уфы, к воротам вёл мощный каменный мост, простреливаемый пушками со стен. Вести по нему людей, означало верную погибель для сотен и сотен людей, но брать Красноуфимск надо было быстро. Времени для долгой осады не было. В любой момент могли подойти каратели, Михельсон или Мансуров или князь Голицын, а противостоять сейчас, после изнурительных боёв на реке Ай, пугачёвская армия не могла. Мало было боеприпасов, патронные ящики рот и батальонов катились полупустыми, а ко многим орудиям, особенно больших калибров не было уже ядер, да и пороху тоже.

– Возьмём Красноуфимск, – обращался к своим полковникам Пугачёв, – будут у нас огнеприпасы к мушкетам и пушкам.

– Но, – возражал ему Кутасов, – сейчас у нас есть только люди. Если пойдём на эскаладу по мосту через Уфу, положим многих. Слишком многих. Мы можем взять Красноуфимск сходу, получим огнеприпасы и ядра, порох и мушкеты из арсенала, но кто воевать будет? Рассчитываете, Пётр Фёдорович, на приток новых сил – казаков с Дона, рабочих и крестьян, – но если первых можно сразу брать в строй, то, что делать со вчерашними крепостными. Они же не знают, с какого конца за мушкет браться. Чтобы сделать из них солдат нужны недели, месяцы, а их-то у нас нет. Нет времени готовить новых солдат, взамен погибших, война вошла в ту фазу, когда останавливаться нельзя. Сейчас у нас есть армия закалённых в боях солдат и казаков, их беречь надо, как зеницу ока, особенно после сражений на Ае.

– Как это, в толк взять не могу, – покачал большой головой Пугачёв, – солдата на войне беречь? Не для того войны затевают, чтобы беречь солдат.

– Войны, может быть, – не стал спорить Кутасов, – однако битвы надо стараться выигрывать по возможности малой кровью.

– Опять не пойму, что толкуешь, полковник. – Крови мало пролить, что ли? Для чего же тогда биться?

– Малой кровью, – объяснил комбриг, – это значит, чтоб мало крови пролить самим, но много – вражьей.

– Вот так мне больше по нраву, – голос Пугачёва от довольства как-то загустел, будто дёготь. – Но как же ты предлагаешь взять тогда Красноуфимск? Крепость хороша, не хуже Троицкой, тут без большой крови не обойдёшься, как ни крути.

– Можно обойтись и малой, – вступил в разговор Омелин. – Если применить военную хитрость.

– Какую такую хитрость? – заинтересовался Пугачёв.

– После разгрома корпуса Деколонга к нам попали множество мундиров, – начал комиссар. Всем было известно, что после знаменитой «порки Деколонга» многие казаки щеголяли в офицерских мундирах его корпуса, да и солдатских было припрятано «про чёрный день» не так и мало. – Надо изъять их, переодеть в них несколько взводов солдат, придать им унтеров-перебежчиков из корпуса Деколонга, для правдоподобия, и переправить на тот берег, где-нибудь выше по течению. Они обойдут Красноуфимск и подойдут к западным воротам крепости под видом разбитых частей корпуса. Им откроют ворота, потому что просто не ждут такой уловки от нас, недооценивают, считают слишком прямолинейными. Тем более, что в это же время с другой стороны подойдёт наша армия и начнёт устраиваться для осады.

– Значит, они, как войдут, расположатся внутри, а после откроют или взорвут ворота, верно? – глаза «императора» так и загорелись.

– Их и близко не подпустят к воротам, – покачал головой лейб-казачий полковник Мясников. – Разоружат и запрут на гауптвахте, до выяснения, или, по крайней мере, до конца осады. В Красноуфимске не дураки в гарнизоне сидят.

– Именно, – кивнул Омелин, – поэтому мне нужны самые отчаянные рубаки. Бессемейные, молодые, те, кто всегда впереди в самом жарком бою и никогда пулям не кланяются.

– Таких много в моём войске, – усмехнулся Пугачёв,– не на один взвод наберётся. Так ты, комиссар, я понял, сам с ними хочешь пойти.

– Верно, – согласился Омелин. – Мы, конные, как только войдём в крепость, тут же перебьём охранение и с шумом и пальбой рванём к воротам. Напротив нас выставят заслоны. А в это время вторая группа, в мундирах солдат и офицеров гарнизона, пешими, обойдёт район уличных боёв и подойдёт к нужным воротам. Так как все взгляды будут устремлены на армию за её стенами, на них не обратят особого внимания. Я на это, по крайней мере, надеюсь. Вот они-то и должны будут открыть ворота, и продержаться до подхода передовых отрядов.

– А конные как же? – спросил Мясников. – Сгинут все, выходит?