– Лучше бы свой пупул[9] проветрил!

Софа мелко закивала, соглашаясь с подругой.

– Обещал книгу написать и проветрить.

Олинка отогнала от блюдца пчелу, попробовала варенье.

– Вкусное получилось. В меру сладкое.

Чайник закипел. Софа залила кипятком чабрец, отставила настаиваться. Села напротив, пригорюнилась.

– Я боюсь, он чем-то хворает. Спит мало, но это ладно, я тоже бессонницей маюсь. Но я хоть в постели лежу, а он выйдет на веранду и торчит часами у перил, словно привязанный. Смотрит и дышит.

– Это хорошо, что дышит.

– Это да. Но ест мало. Я ему хлеб на дровяной печи подрумяню, чаю с чабрецом заварю, выставлю на стол все свежее: и молочное, и огородную зелень – листик к листику, и помидоры-огурцы, и мед в сотах, и отварные яйца. Он нальет себе пустого чаю, съест кусочек хлеба с маслом, поблагодарит. И уйдет чернила с бумагой изводить. Рази от одного куска хлеба хорошую книгу напишешь?

– Мясом пробовала кормить? – участливо спросила Олинка.

– Да если бы! Он же этот, как его. Гетрианец.

– Кто?

– Мяса не ест!

– Точно, больной!

Софа хлопнула себя по лбу – чуть не забыла! Ушла в свою комнату, вернулась с прехорошенькими вязаными носочками: разноцветными, полосатыми, с пушистыми помпончиками.

– Твоему Керобчику.

Олинка погладила носочки морщинистой ладонью.

– Двадцать два года, как моего Кероба забрала война. Его нет, а имя живет.

– Имя живет, – согласилась Софа. И продолжила без перехода: – Олинка, может, у моего зятя глисты?

– От глистов жрут как не в себя!