Будто каждого из них переиначили, вывернули. Вкрадчивый низкий голос пустил по рукам крупные мурашки, почти физически лизнул загривок:

– Ты выбралась, верно? В ту ночь, когда этот пообещал тебя вывести к моровой избе. Ты настолько ему доверяешь?

Плечи невыразительно дернулись, Смоль ускорила шаг. Ноги сами вынесли к дому, а затем за сарай, на притоптанную траву около старых слив, мимо ломаных сучьев давно позабытых вишневых деревьев. В низину.

Щеку? Доверяла?

Доверяла? Как объяснить это обволакивающее и опьяняющее чувство? Ее будто тянуло на привязи – начни упираться и пятками вспашешь землю. Сопротивляться-то и не хотелось. Но скажи она что-то подобное Бестужеву, и он не просто высмеет – порежет острыми словами на кровавые лоскуты. Такое внутри себя баюкают – взращивают и относятся с трепетом. Желание защитить неожиданно сокровенное вбивало в ее слова равнодушный холод:

– Сколько ты стоял на той поляне?

– Ты несправедлива ко мне, Смоль. – Уголок его губы скривился в косой усмешке, Бестужев разочарованно покачал головой, переводя взгляд на небо. – Я всего лишь хотел убедиться, что он безопасен. Не забывай, где мы. Мы здесь чужие. Я разговаривал с Белясом, знаешь, сколько пропадает здесь таких, как ты?

– И это делает любого убийцей?

– Это делает любого незнакомого опасным. Кто он? Где его дом? Расскажи мне хоть что-то, каплю информации, Смоль. Что заставляет тебя затыкать уши и чесать напролом по минному полю?

Его голос становился громче, набирал силу, а каждое слово – мелким камешком по лицу, вызывало горькую досаду. На Бестужева, у которого подрагивала верхняя губа и в оскале показывались зубы каждый раз, когда кто-то говорил о Щеке. И на себя. Потому что его слова имели смысл, но тревога не пробивалась через окутывающий сознание запах осенней листвы.

Катя сердито фыркнула и снова дернула костлявым плечом. Еще немного, и она не сможет говорить – дыхание собьется, Смоль почти перешла на бег. Поразительно, вспомнился каждый куст, отливающий серебряными листьями в свете луны. Та ночь оживала, вела за собой, но теперь рядом был не Щек, а группа. Хохочущая, рассуждающая о бытии пьяными голосами в паре шагов позади. Один Елизаров заметил намечающуюся стычку и, тактично промолчав, увеличил расстояние между ними, растянул разговор с ребятами и замедлил шаг.

На предплечье легли твердые пальцы, сжали руку, вынуждая ее повернуть голову. Окунуться в холод голубых глаз, в возмущение и брезгливость, которую Бестужев источал. Она не сдержалась, отшатнулась, выворачиваясь из хватки. У Смоль не было ответов на его вопросы, но это ничего не меняло.

– А тебе ли не все равно?

Он изумленно моргнул, сжал пальцы опустевшей руки в кулак.

– Никогда не было. Я думал, ты это знаешь.

И слова, что должны были заставить трепетать сердце от волнения, неожиданно ударили по груди невидимым хлыстом. Обидно, тошно. Смоль протестующе качнула головой и сорвалась с места. От Бестужева не убежать, но от разговора она попробует:

– Тогда твоя забота всегда выражалась крайне неправильно.

Разговоры поглотили время, совсем скоро появится изба, разламывающая пространство своей инаковостью. А закат уже принялся разукрашивать небо несмелыми мазками малинового и оранжевого цвета, совсем скоро небо станет угрожающе-алым.

Насколько тяжелой же будет картина…

Смоль смахнула с плеча жирного крестовика и замерла на краю поляны, ноги отказывались нести тело дальше, во рту пересохло.