– Водяной. Может, еще что-то есть, но я далека от мифологии.

Слава хрипло выдохнул и энергично закивал:

– Вот. Далекая Смоль знает. Выходит, ты, Гаврилова, недалекая.

Они увидели, как дернулась Надина голова за секунду до того, как та скривила губы и сморщила нос. Презрительный взгляд окатил обоих с головы до ног. Мог бы – непременно уничтожил бы. Гаврилова поняла свою оплошность. Об этом существе слагалась не одна сказка, им пугали даже городских детей, любящих заскочить в автобус до местного водохранилища. Сколько мультиков, сколько суеверий. Да даже не скажи ей о водяном в этой деревне ровным счетом ничего, Надя сумеет написать достойную работу, никто не поедет в эту глушь проверять, не преувеличены ли факты и существовали ли вообще такие рассказы.

– Недоумок. Чтоб тебе болеть оставшиеся три недели.

– Подавишься. – Блаженно улыбнувшись, Славик закрыл глаза и повернулся на бок, уткнувшись носом в живот Смоль. Та инстинктивно дернулась, втягивая его и пытаясь отстраниться. Но с ног больного и немощного не согнала – пожалела.

Гаврилова бросила последний хмурый взгляд на Елизарова и направилась к окну. Быстро зашуршала ручка по белоснежной бумаге, размашистый почерк уже намечал основные вопросы к деревенским и идеи, которые можно воплотить. Перевернув лист, Надя замерла, какое-то время молча созерцала рисунок, нарекла всех идиотами. Пришлось переписывать все на новый лист, художества Елизарова вместе с первыми набросками улетели в печь, где их жадно сожрал огонь.

Каким бы токсичным ни был Елизаров, он помог. В своей хамоватой манере минимизировал ее причитания и страдания, которые надоели всем в доме. От визгливых криков исчезли даже мыши. А может, все дело было в пушистом черном злодее, которого полюбовно назвали Угольком. Усатый мышиный тиран и сейчас был в доме – развалился по центру стола, изображая из себя предмет интерьера и лениво подергивая хвостом. Гаврилова перестала его гонять, когда тот мстительно начал гадить ей в ботинки. Все это к сведению приняли, поэтому позволяли животному многое. Лучше смахнуть шерсть с одежды или стола, чем полдня оттирать обувь, которая так и будет пахнуть.

Дверь в дом резко распахнулась, ударяясь о косяк с возмущенным скрипом. На пороге появились Павел и Саша – раскрасневшиеся, довольные, оба в небрежно завязанных на бедрах полотенцах. Свесивший голову с печи Елизаров насмешливо присвистнул, в сотый раз за час вытирая кулаком текущий нос:

– Геркулес и его Филоктет. Ну че, пропарились? Стол накрыли? Айда кушать и лечиться, нам еще план походов разрабатывать Курганы, домики, гробики, все как положено, как мне нравится.

Слава проворной белкой соскочил с печи и рванул к двери, на ходу потирая руки. Улыбаясь, спустилась следом Смоль, подхватывая подготовленные мыльные принадлежности и длинное мягкое полотенце. Когда она выходила через двери, сзади послышался возмущенный голос Павла:

– Я не понял, это он сейчас меня жирным недорослем с рогами и копытами назвал? Тот пузатый уродец из мультика?

Кате пришлось закусить внутренний угол губы, чтобы сдержать улыбку.

А Бестужев окаменел. Он сходил с ума, не понимая, как выдернуть из себя чувства. Откуда это проросло? Мысли, сны, фантазии. Все сводилось к проклятой Смоль, он начинал ощущать себя загнанным в ловушку зверем. Анализировал, пытался понять, как его равнодушие превратилось в манию? Потому что по-иному это назвать было невозможно. Заглядывая в карие глаза, Саша видел все ту же влюбленную смущенную девчонку, способную шагнуть к пропасти, если он попросит. Но теперь этот медовый взгляд все туже затягивал на шее удавку, сжимал, глушил. Бестужев всегда старательно не помнил заплаканные глаза, когда очередная «из» жалась к его боку, поглаживая через тонкую ткань рубашки пылающими пальцами. Его абсолютно не волновали ее заботы. Но теперь мысли о Катерине выбивали любые другие. То ли соль, то ли лед, что-то заполнило его доверху – мучительно, болезненно, до агонии. Саша все чаще ловил себя на мысли о том, что ему жизненно необходимо требовательно зарыться рукой в короткую стрижку, оттягивая голову назад, обнажая шею. Он почти чувствовал вкус ее кожи на языке. И это поднимало волосы на загривке.

Нежный плод, но давно уже не запретный, тот, о котором он так рьяно мечтал. Годами выстроенная стена из разумных доводов качалась и хрустела кирпичной крошкой. Видят боги, когда Смоль забегала в дом из-под проливного дождя, со сбитым дыханием, искрящимися глазами и влажными каплями, скользящими по коже, он почти терял контроль. Следил за влажными дорожками от дождевой воды и мысленно скользил по ним языком, повторяя путь. Жадно, прикусывая солоноватую кожу, оставляя следы. Представлял, как берет ее прямо там, на столе, не обращая внимания на сидящих в углах одногруппников.

И сейчас Катя прошла мимо, лишь случайно мазнув краем руки по его бедру. В живот ударила горячая судорога. Твою мать.

– Иди, Павел, я догоню.

Саша дождался, пока за Одоевским захлопнется дверь, прошел к печи и, закрыв глаза, прижался к горячему кирпичу лбом. Вдох, выдох, размеренно, пытаясь успокоить гул крови в ушах. Он уже горел – не из-за жара печки, которой касался, и не из-за парилки, из которой выскочил пару минут назад, нет – Бестужев горел изнутри. А под веками ярко пылал образ Смоль, скользящей влажным языком по своей нижней губе, дразнящей, обнаженной.

Он понял, что обречен, что это никогда не закончится, когда со вздохом отвращения к самому себе дернул с бедер полотенце. Рука легла на член, пальцы дернулись, проводя по горячей коже. И ее образ в темноте ожил, опустился на колени перед ним, лукаво улыбаясь манящими губами. Прямо перед ним, у его ног. Безумие.

Саша почти почувствовал, как любопытные губы скользят по низу живота, оставляя влажные дорожки. Опускаются к паху. Она помедлит, совсем немного, замрет, в нерешительности кусая губы. Они приоткроются, а влажный язык станет дразняще выписывать по головке члена крохотные круги.