Братство людей, объединенных идеей эмиграции, на поверку не было прочным. Настоящие мотивы отъезда из страны легко обнаруживались, когда человек оказывался за ее пределами.

Недавно ушедший от нас Леонид Владимиров – Леонид Владимирович Финкельштейн, сам попросивший в 1966 году политическое убежище в Англии и полвека проживший там, работая на радио «Свобода» и «Би-би-си» – вспоминал, как к нему обращались за советом два приезжавших в Лондон очень известных в СССР человека. И состоявшийся на Западе радиожурналист и литератор (кстати, большой любитель шахмат) дал обоим единственно верный совет: уклонился от совета. Как можно заглянуть в душу другого, как увидеть, что им движет? Ведь эмиграция – не для слабых духом, и я встречал за пределами России неожиданно счастливых или несчастных людей, не только потому, что Запад оказался другим, чем виделся издалека, когда они находились в СССР, но и главным образом потому, что эмиграция вскрыла действительные причины их отъезда.

Тернистый путь эмиграции из Советского Союза начинался с преодоления страха, и только потом можно было думать о практических шагах. Самый первый из них – получить приглашение из Израиля. Вызовы часто пропадали, приходилось заказывать еще раз, и еще, тем более что в ОВИРе требовали предъявить не только само приглашение, но и конверт, в котором оно пришло по почте (чтобы исключить передачу вызова иным путем – КГБ должен был контролировать всё!).

В подавляющем большинстве случаев у решившихся эмигрировать родственников в Израиле не было, и приглашение приходило от незнакомого лица. Я, к примеру, получил вызов от четвероюродной тети, которую в жизни не видел, но с которой, оставляя в Ленинграде маму и сестру, жаждал «воссоединиться на исторической родине».

Прошу прощения у читателей, что вынужден заниматься столь подробным объяснением советских реалий, но без понимания той кафкианской атмосферы повествование может оказаться неверно понятым, если понятым вообще. Впрочем, а какое время в России не является кафкианским? Может быть, сегодняшнее?..

Власти, разумеется, прекрасно понимали, что «объединение семей» не более чем фикция, но отношения с Соединенными Штатами в немалой степени зависели от еврейской эмиграции из страны, и если в выезде и отказывали, то под предлогом причастности к государственным тайнам или по какой-либо другой причине (реальной или вымышленной), но никогда – из-за фиктивности родства.

Помню множество частушек, начавших гулять в то время.

* * * C чего начинается родина? С ОВИРа в твоем городке, с хороших и верных товарищей, держащих твой вызов в руке. * * *

А у этой строки, перекликающейся с популярной тогда песней Эдит Пиаф, автор известен. Это экспромт Иосифа Бродского: «Падам, падам, падам. Падам документы в ОВИР».

* * * Надоело жить в Рязани, всюду грязь, говно и пыль. Милый, сделай обрезание  — и поедем в Израи́ль. * * * Как в сказании, в Казани острый ножик точится. Милый, сделай обрезание  — мне в Израиль хочется. * * * На деревне девки пляшут, самогонку пьют в разлив. Тракторист Самсонов Паша уезжает в Тель-Авив. * * * Ехал к Ленину в Разлив, а приехал в Тель-Авив. Вот какой рассеянный сын Доры Моисеевны! * * * Дядя Вася из Рязани вдруг проснулся в Мичигане. Вот какой рассеянный муж Сарры Моисеевны!

Последняя частушка, правда, более позднего периода, когда большинство уезжавших из Советского Союза отправлялись в другие страны, чаще всего в Соединенные Штаты.

Помимо решимости и вызова из Израиля от собравшегося эмигрировать требовалось огромное количество всяческих документов: характеристика с места работы, выписка с места жительства, нотариально заверенные справки, квитанции об уплате госпошлины и т. д. и т. п. Обязательным было и письменное, официально заверенное у нотариуса разрешение от родителей: иначе ОВИР даже не принимал документы к рассмотрению, причем возраст родителей не играл никакой роли. Шестидесятилетние тоже должны были получить разрешение от родителей, если те еще были живы. Вроде бы пустая проформа, но порой, когда родители возражали, это становилось неразрешимой проблемой и даже вело к трагическим последствиям.

Кроме того, требовались деньги, и немалые: примерно 800 рублей – за визу и отказ от советского гражданства. При зарплате чуть больше 100 рублей в месяц собрать такие деньги было непросто. (В сентябре 1972 года сумма возросла многократно: обязали платить и за полученное высшее образование. В моем случае сумма составила бы 5000 рублей, но я уже был вне пределов СССР.)

Главным же барьером было получение характеристики с места работы. Характеристика с места работы? Для человека, уезжающего из страны навсегда?! Казалось бы, нелепица, но это была одна из рогаток, расставленных государством для того, чтобы потенциальные эмигранты подумали не раз, прежде чем принять рискованное решение.

На общем собрании сотрудников громогласно сообщалось, в какую именно страну навсегда собирается уехать их сослуживец, и нередко на таких собраниях можно было услышать слова «фашист», «предатель», «изменник», а то и: «Я бы таких расстреливал!» Бывали случаи, когда прямо с собрания просителя увозила с сердечным приступом машина «Скорой помощи».

Я останавливаюсь на этом так подробно не только потому, что тот период – один из самых волнующих в моей жизни, но и оттого, что положение мое усугублялось интенсивным сотрудничеством с Корчным в последние годы. Его отношение к системе было для меня очевидно, но на другой чаше весов лежала более весомая гиря. Эта гиря всегда, начиная с его юношеского возраста и до самого конца, была для Корчного тяжелее любой другой – его шахматная карьера. И непросто было предугадать его реакцию на это мое решение, как бы хорошо он ко мне ни относился. Эмиграция тесно работавшего с ним человека, бывшего даже его официальным секундантом на матче с Петросяном (Москва 1971), очевидно могла осложнить карьеру Корчного и в первую очередь – выезды за границу.

Дабы избежать неминуемой огласки, я решил раствориться, исчезнуть из шахматного мира: уволиться из Дворца пионеров, где я работал тренером, устроиться на какую-нибудь неприметную должность – сторожа или истопника, а через несколько месяцев запросить характеристику с нового места работы.

В соответствии с этим планом, одним из первых дней марта 1972 года я отправился по хорошо известному мне адресу на Васильевском острове: Вёсельная улица, дом 19, квартира 44. Дверь открыл сам хозяин.

– Хорошо, что вы заглянули, я только что прелюбопытную идейку в каталоне нашел, – начал Виктор. – В варианте, который мы давеча смотрели…

– Можно взглянуть, – пробурчал я в ответ, – но знаете, Виктор, я сейчас по другому поводу… Я… собственно говоря… решил… э-эээ… оставить шахматы…

Корчной всегда неважно слышал, но тогда, полагаю, дело было не в глухоте: просто смысл моих слов едва ли дошел до него. (Еще бо́льшие проблемы со слухом были у Тиграна Петросяна. Корчной, будучи с ним тогда еще в нормальных отношениях, рассказывал, как он предлагал ничью глухому Петросяну: «Я стучал костяшками пальцев по столику. Тот, естественно, звука не слышал, но видел движение руки и переводил недоуменный взор на меня, и я одними только губами шептал ему – НИЧЬЯ?»)

– Садитесь, садитесь, мы у Беллы сейчас чай закажем, а вот, взгляните на позицию, – с этими словами он начал расставлять фигуры.