– Мне нужна характеристика в ОВИР для выезда в Израиль, – услышал я собственный голос.
Шок был, конечно, однако очень короткий. Хотя понятие «эмиграция в Израиль» в начале 1972 года было почти неизвестно, Галина Михайловна сразу нашла правильный тон. Тут же перейдя на «вы», она сказала, что от кого-кого, а от Сосонко такого поступка не ожидала. Впрочем, была коротка и сообщила, что в самое ближайшее время состоится общее собрание сотрудников Дворца пионеров, о чем меня оповестят.
Собрание, в повестке дня которого был только один вопрос, вела председательница профкома, тренер по художественной гимнастике. Она сразу объявила, что «собрались мы, товарищи, по очень необычному поводу», и предложила высказаться о бывшем коллеге каждому сотруднику. Не успела она закончить, как пожилая и незнакомая мне женщина запричитала:
– И каким только молоком его мать кормила?!
Хотя меня предупреждали, что остроумие нужно оставить дома и единственной моей целью является получение
– Ну что это вы так саркастично, товарищ Сосонко, – заметила ведущая и перешла к поименному опросу всех присутствующих.
Это была единственная вольность, которую я себе позволил. Ибо случалось, что такие собрания выносили резолюцию «в характеристике отказать», после чего человек оказывался в подвешенном состоянии: документы в ОВИРе у него не принимали, на работе травили…
Ни один из моих шахматных коллег-тренеров на это собрание не пришел. Кто-то уехал с детьми на соревнования, кто-то сказался больным. Знаю, что когда Александра Васильевича Черепкова стали спрашивать обо мне, он обронил только: «Геннадий Борисович был хорошим тренером, лично же мы не были близки, и ничего сказать о нем не могу». По тем временам это был в высшей степени достойный ответ.
Помню, кто-то спрашивал, к кому я еду, другие – знакомо ли мне положение дел на Ближнем Востоке. Я отвечал, не вдаваясь в подробности и не вступая ни в какие дискуссии. Все выступления той или иной степени ангажированности сводились к требуемому осуждению моего поступка, а я сидел, стараясь не глядеть на людей, многих из которых знал лично. Самым запоминающимся было выступление молодого тренера фехтовальщиков. Перед собранием он допытывался у меня, как можно пить водку в жару, царящую в Израиле, и имеются ли там публичные дома. Несмотря на предупреждения о серьезности предстоящего действа, он не внял моим словам и сидел пораженный тем, что говорили обо мне наши коллеги. И когда ведущая назвала его фамилию, выдавил только:
– А я думаю, что каждый решает сам…
Стало совсем тихо, но художественная гимнастка быстро нашлась:
– Но вы ведь осуждаете этот поступок?
– Я уже сказал, – повторил он.
Только человек, заставший то время, может оценить по достоинству ответ моего коллеги-фехтовальщика.
Итог подвела Галина Михайловна. «Пусть убирается, воздух чище будет!» – произнесла она шаблонную для таких собраний фразу. Все поднялись с мест и, стараясь обойти меня стороной, стали покидать зал. Я поинтересовался, когда мне можно зайти за характеристикой.
– Интересно, и сколько это стоит – родину продать? – спросила напоследок художественная гимнастка.
Подготовившись к различного рода вопросам, я знал, что и этот не является редкостью. Боязнь заграницы, привычка ругать и осуждать всё иностранное, всегда уживались на Руси со стойким интересом к заморским государствам.
– А на этот вопрос я буду отвечать не здесь и не вам, – жестко, но без вызова ответил я домашней заготовкой, и она несколько стушевалась.
Несколько дней спустя, подписывая характеристику, секретарь парткома, преподаватель игры на баяне, с которым мы не раз выпивали в летнем лагере Дворца пионеров, желал мне доброго пути и жал руку (мы были вдвоем).
Собрав все требуемые документы, я отправился в ОВИР и сдал их молодой сотруднице, сказавшей, что меня известят. Ленинградский ОВИР размещался на Большой Конюшенной (тогда – улице Желябова), совсем рядом с Чигоринским клубом. В организации, занимавшейся регистрацией и выдачей виз, израильским днем считался понедельник. На скамейках прямо напротив ОВИРа сидели судачившие податели заявлений, и я, подходя к ним, начинал по обыкновению: «Может, в понедельник вас мама родила?» Однако мой собственный случай был далек от шуток: мне позвонил Корчной.