На пресс-конференции в Брюсселе весной 1981 года, когда семья еще оставалась в Советском Союзе, Корчной заявил: «Если бы я снова должен был решать, оставаться ли на Западе, подумал бы не один раз. Прося политическое убежище, я полагал, что через год-два они позволят моей семье выехать ко мне. Вышло иначе». И вздохнул: «Я принес своим близким столько горя, что совершенно не уверен, принял ли бы теперь такое же решение, как в июле 1976 года».
А в январском Гастингсе, так и не решив, на чем остановиться, Корчной передал мне несколько фотографий и «Информаторов», захваченных с собой на турнир, и вернулся в Питер.
Тогда я еще не знал неочевидной истины: если говоришь о чем-нибудь слишком много, результат обычно бывает нулевой – как будто об этом вообще не говорилось. Так получилось и после всех наших долгих гастингских разговоров.
Четвертого июля 1976 года Виктор приехал в Амстердам, на IBM-турнир – последний, в котором он играл под флагом с серпом и молотом. Назавтра, сразу же после открытия и жеребьевки, Корчной беседовал с президентом ФИДЕ Максом Эйве. Он уже тогда хорошо говорил по-английски, но, волнуясь, попросил меня присутствовать при разговоре, чтобы в трудных случаях помочь с переводом.
– Скоро кандидатские матчи, и что было бы, если бы… – начал робкую рекогносцировку Корчной.
Эйве понял всё с полуслова и заверил его, что в любом случае за ним сохранятся все права претендента и что на сей счет он не должен волноваться. Президент ФИДЕ не предполагал, какие последствия вызовет в шахматном королевстве побег его собеседника из СССР, и вряд ли ожидал, что именно Корчной станет победителем претендентского цикла и будет играть с Карповым матч за мировое первенство.
Понимая важность момента, я бесстрастно переводил на голландский, только иногда поглядывая на Эйве. Он вел себя как человек, к которому обратился за советом и помощью коллега, и всё говорившееся Профессором было естественной реакцией, первым порывом души, чего так советовал остерегаться молодым дипломатам Талейран. В Эйве не было ничего от президента одной из самых представительных международных федераций в мире, от политика, просчитывающего ситуацию на пару ходов вперед. Иначе он мог бы догадаться, что в случае бегства Корчного количество проблем у него лично возрастет невероятно. Советская федерация, самая влиятельная в ФИДЕ, и так-то имела зуб на Эйве после матча Спасский – Фишер (1972), когда президент, порой закрывая глаза на параграфы регламента, сделал всё возможное, чтобы матч состоялся. Быть может, я ошибаюсь, но мне кажется, что дружелюбный, ободряющий тон Эйве придал Корчному уверенности и еще больше подтолкнул его к решению, принятому сразу после амстердамского турнира.
Через пару дней я уехал на межзональный турнир в швейцарский Биль. Хотя международные звонки были тогда дорогим удовольствием, мы несколько раз говорили по телефону.
– Вы всё не у тех выигрываете. Ну при чем здесь Смейкал? Зато проигрываете… – ворчал он, имея в виду мои проигрыши Геллеру и Петросяну, отношения с которыми у него были военными.
Именно поэтому неожиданный результат девятого тура доставил ему особую радость: в тот день колумбийский мастер Оскар Кастро выиграл у Петросяна.
– Передайте Кастро сто долларов и скажите, что это reward за партию с Петросяном. Запомните это слово – reward!
И смеялся, как всегда, характерно:
– Кастро прибил Петросяна! Кхе-х…
Когда вечером я вручил reward Кастро, тот долго не мог понять, за что ему полагаются деньги, но купюру в конце концов взял.
Между тем продолжался и турнир в Амстердаме. Много лет спустя вспоминали, как Корчной разбирал только что закончившуюся партию и к нему подошел главный арбитр. Он сказал, что у телефона Макс Эйве, и попросил маэстро на минутку оторваться от анализа. Виктора еще несколько раз звали к телефону, когда ему звонил президент ФИДЕ, но о чем они говорили, так и осталось неизвестным.
IBM-турнир уже подходил к концу, когда я увидел свежее интервью, данное Корчным французскому журналисту русского происхождения Живилягину, корреспонденту агентства «Франс Пресс».
Корчной рассказал о причинах неудачной игры Бориса Спасского в другом межзональном турнире, недавно закончившемся в Маниле. По просьбе Бориса он провел с ним месяц в Сочи, но настоящей подготовки не получилось: Спасский был вынужден дважды летать в Москву, чтобы уладить визовые проблемы. Но больше всего Виктор говорил о советском бойкоте предстоящей Олимпиады в Израиле. Комментируя это решение властей, он заметил, что не видит в нем ничего странного: оно полностью вписывается в политику огромной русской империи, известной своим антисемитизмом.
Когда я, позвонив в Амстердам, задал скорее риторический вопрос, как, по его мнению, отнесутся к такому интервью в Москве, – повисло долгое молчание: было очевидно, что он уже думал об этом. Уверен, что именно это импульсивное интервью явилось последней каплей. Да и сам Виктор позднее признавал:
Но в день моего звонка Корчной окончательного решения еще не принял: когда я спросил, помнит ли он, что по возвращении в Ленинград нужно передать вещи моей сестре, Виктор ответил, что помнит всё превосходно и позвонит ей тут же по прибытии.