Перед отъездом я «ввел в курс дела» доктора Б. Самета, моего друга и бывшего коллегу кардиолога Брауна, друга Фрейда, чтобы он смог, насколько это возможно, заменить меня на время моего отсутствия.
21 апреля 1939 г. мы отплыли в Нью-Йорк. В письме к Мари Бонапарт, которое Фрейд написал 28 апреля, помимо прочего, нашла свое отражение и его реакция на мой отъезд:
«Я не писал Вам некоторое время, пока Вы плавали в своем синем море [Средиземное море близ Сен-Тропеза]. Я думаю, Вы понимаете причину этого, и ее же Вам подскажет и мой почерк. (Даже моя манера письма уже не та, что прежде; она оставила меня так же, как мой врач и другие органы.) Мои дела идут неважно. Виноваты в этом моя болезнь и последствия ее лечения. Правда, я не знаю, кто из них виноват больше. Окружающие всячески пытаются внушить мне оптимизм: рак отступает, побочные эффекты носят временный характер. Я этому не верю и не желаю обманываться.
Было бы очень кстати, если бы какие-нибудь неожиданные осложнения положили бы конец этому жестокому процессу.
Имею ли я основания надеяться, что в мае вновь увижу Вас?»
Даже на страницах столь грустного письма Фрейд не преминул обратить внимание Мари Бонапарт на судьбу венгерского писателя, беженца, нуждавшегося в ее помощи, и справиться о состоянии здоровья ее дочери, принцессы Эжени.
Фрейд всегда был уверен, что услышит от меня всю правду, но не мог рассчитывать на такую же искренность со стороны других врачей, которые за него отвечали. Это не смягчает моего чувства вины за то, что я оставил его тогда. Оно не исчезло даже теперь, когда я много лет спустя вновь читаю это письмо.
В Нью-Йорке я делал все возможное и невозможное, чтобы сократить время моего пребывания там. С помощью доктора Рут Мак-Брунсвик и ее отца, федерального судьи Джулиана Мака, который сообщил официальным кругам о той особой ситуации, в которой я оказался, я надеялся получить свои «первичные документы» гораздо скорее, чем при обычных обстоятельствах. От Анны и доктора Самета я получал регулярные отчеты. В мае они были все еще обнадеживающими. Письмо Фрейда к Мари Бонапарт, написанное 18 мая 1939 г., подтверждало улучшение его самочувствия. Я уже не один раз говорил, какое удовольствие приносили ему весна и цветущий сад. В июне стали поступать тревожные отчеты: снова появились боли, болезненные реакции на рентгенотерапию и, возможно, некроз скуловой кости. 15 июня я получил необходимые документы. 16 июня Фрейд написал Мари Бонапарт (которая в то время была в Лондоне):
«Моя дорогая Мари.
Позавчера вечером я собирался написать Вам длинное письмо со словами утешения по поводу смерти Вашей старой Тату[396] и подчеркнуть, что во время следующего Вашего визита я с удовольствием буду слушать то, что Вы пожелаете рассказать мне о Ваших новых работах, вставляя словечко то здесь, то там. Однако две последовавшие ночи разбили в прах все мои чаяния. Радий вновь начал свое разрушающее действие, вызывая боли и отрицательные эффекты. Мой мир опять превратился в маленький островок боли, блуждающий в океане безразличия.
Финзи продолжает говорить о том, что он удовлетворен происходящим. На мою последнюю жалобу он ответил: «В конечном счете довольны будете и Вы». Так он наполовину против моей воли соблазняет меня продолжать надеяться и одновременно продолжать страдать».
Сколько трагизма в этом последнем предложении Фрейда! Здесь виден тот же самый конфликт, который проявил себя в описках, допущенных Фрейдом в его последнем письме к Арнольду Цвейгу. Фактически Фрейд вторил здесь последней строфе поэмы Гёте «Рыбак»:
К нему она, он к ней спешит, И след навек пропал.
Так он хотел сказать, что его ожидает та же судьба, что и жертв русалок.
Это письмо Фрейд продолжил несколькими проницательными суждениями касательно Мари Бонапарт и окончил его на подъеме:
«Я слышал, что «Моисей» на немецком уже продан в количестве 1800 экземпляров. От всего сердца – самые теплые пожелания[397] Вам на все время Вашего пребывания на морском берегу.
Ваш
Это было последнее письмо Фрейда к Мари Бонапарт.
Завершив свои приготовления в последней неделе июня, я отплыл в Англию первым же кораблем, прибывшим в пункт назначения 8 июля 1939 г. Фрейд выглядел теперь гораздо хуже, чем до моего отъезда. Он терял вес и выказывал признаки апатии, по крайней мере в сравнении со своим обычным настроем. Кожа на правой скуле теперь слегка обесцветилась. Из-за рентгенотерапии он потерял справа большую часть своей бороды. В зоне последнего поражения возникло нагноение. У меня также сложилось определенное впечатление, что у него развилось новое раковое изъязвление, распространившееся в заднем направлении от места старого поражения и вверх от него, в направлении к основанию глазной орбиты. Кость была крайне болезненна, от раны исходил дурной запах[398].
И вновь нам с Фрейдом не потребовалось слов, чтобы понять друг друга. Он знал, о чем думал я, а я знал то же, что и он. Он не мог поверить в то, что у него обычный некроз кости, а я не смел ему возразить. Наши усилия мы сконцентрировали на гигиене полости рта, подобающем питании и укрепляющих мерах, а также на борьбе с мучившими его болями. Последнее становилось все более затруднительным, поскольку Фрейд ненавидел обезболивающие средства. О морфии он подумал лишь тогда, когда его душевные силы были уже на исходе. Таким образом, мы вынуждены были вновь начать использовать ортоформ, который уменьшал поверхностные боли, но не решал проблему некроза кости. Теперь Фрейда покинул и его обычный глубокий восстанавливающий сон. И без того измученная непосильными обязанностями Анна бодрствовала теперь практически сутки напролет, вынужденная прикладывать ортоформ по нескольку раз за ночь. Иногда Фрейд принимал аспирин или пирамидон. Весь июль он продолжал наблюдать своих немногочисленных пациентов, читал и, насколько это было возможно, старался придерживаться своего обычного дневного распорядка.