Легендарный Тевтобургский лес, место разгрома римских легионов германскими племенами, был самым темным и давал наибольшее удовлетворение. В тени мрачных деревьев он исписал двенадцать тетрадей в своем, как он сам называл это, «треклятом телеграфном стиле» – это был единственный способ записи значительных мыслей в промежутках между приступами головной боли. Издатель, однако, уже написал ему, что рынок телеграфных афоризмов переполнен и ему следует изменить стиль, если он желает приобрести каких-нибудь читателей.
Несмотря на совет, он все же отправил Шмайцнеру два сборника по нескольку сотен афоризмов каждый, дополнения к «Человеческому, слишком человеческому» – «Смешанные мнения и изречения» и «Странник и его тень». Кроме того, послал он и совершенно новую книгу, состоящую из 575 афоризмов и озаглавленную «Утренняя заря» с подзаголовком «Мысли о моральных предрассудках». Включенные туда мысли были самыми разными: от того, морально ли гладить собаку, до излюбленных тем Ницше – музыки Вагнера, свободы воли, личной свободы, религии и государства.
«Утренняя заря» была новым шагом на пути к материализму. Она писалась в один из периодов интереса к современным научным рассуждениям, к тому же он с удовольствием открыл для себя Спинозу – еврейского философа XVII века. «Теперь мое одиночество – это одиночество вдвоем! Я в изумлении, более того, в восторге! У меня есть предшественник, и какой!»
Он посвятил поэму Спинозе, который, по его словам, «отрицает свободу воли; целеполагания; нравственное мироустройство; неэгоистическое; зло… и даже если различия громадны, заложены они скорее в разнице эпох, культур, состояния науки» [41] [3].
Он прочел «Механику тепла» Роберта Майера, ознакомился с теорией нематериальных атомов Босковича и «Силой и материей» Людвига Бюхнера, материалиста и доктора медицины – в этой книге, пользовавшейся огромной популярностью, утверждалось, что «открытия и исследования нашего времени больше не позволяют сомневаться в том, что человек и все, чем он обладает, будь то духовное или телесное, представляет собой естественный продукт, как и все остальные органические существа». В «Истории материализма» Ф. А. Ланге (1866) говорилось, что человек – лишь особый предмет универсальной физиологии, а мышление – особое звено физических процессов жизни. Когда Ницше вспоминал и писал о том годе своей жизни в «Ecce Homo» – автобиографии, созданной в 1888 году, когда он лавировал между здоровьем и безумием, то писал, что был тогда совершенно пленен и очарован физиологией, медициной и естествознанием. Это он и хотел исследовать в «Утренней заре» – представление о том, что человек – это всего лишь телесный организм, а его духовные, моральные и религиозные ценности и убеждения можно объяснить с точки зрения физиологии и медицины. В то время общий интерес вызывала идея о том, что человек может контролировать будущее, управляя при помощи диеты своим эволюционным развитием. Наиболее ярко такое отношение выразил философ и антрополог Людвиг Фейербах, который умер всего за несколько лет до того: «Чтобы улучшить породу людей, лучшее питание будет полезнее, чем проповеди против греха. Человек есть то, что он ест» [4].
Однако в «Утренней заре» есть и прямо противоположная идея значимости экзальтации и экстатического безумия для истории этики и морали. Ницше утверждает, что, несмотря на страшное давление, которое оказывают на человека тысячелетние традиции, способ избавиться от них существует, но это «страшное сопутствие»: «Почти всюду дорогу новым мыслям прокладывало сумасшествие; оно же ломало и уважаемые обычаи и суеверия. Понимаете ли вы, почему это должно было быть сумасшествием?» Сумасшествие означало абсолютную свободу. Голосом безумия говорило божество. Даже если безумие и не было подлинным, безумцем нужно было притвориться.
«Всем тем сильным людям, которых неудержимо влекло к тому, чтобы сбросить иго старой нравственности и дать новые законы, ничего не оставалось другого, как сделаться или казаться сумасшедшими, если они не были в действительности такими… Как сделаться сумасшедшим тому, кто на самом деле не сумасшедший и у кого недостает смелости казаться таким?.. “Ах, дайте мне безумие, боги! Безумие, чтобы я уверовал в самого себя! дайте мне конвульсии и бред, сменяйте мгновенно свет и тьму, устрашайте меня холодом и зноем, какого не испытывал еще ни один смертный, устрашайте меня шумом и блуждающими тенями, заставьте меня выть, визжать, ползать по земле, но только дайте мне веру в себя! Сомнение съедает меня!.. Новый дух, который во мне, – откуда он, если не от вас? Покажите же мне, что я – ваш; только безумие докажет мне это”» [5].
Книга оканчивается громким призывом ко всем смелым:
«Мы воздухоплаватели духа… Куда повлечет нас это могучее томление, это томление, которое нам много дороже, нежели любое из удовольствий? Почему именно в этом направлении, именно туда, куда доселе
Мало у кого достанет смелости на вопросе «или?» завершить книгу.
Болезнь была для Ницше своего рода попыткой достичь Индии, средством потерпеть крушение о вечность. Каждый приступ боли был проверкой на прочность, каждое восстановление было возрождением, утверждающим ценность страдания как цены за откровение. Отдаление от грани смерти (реальной или воображаемой) очень способствовало творчеству: день за днем, совершенно одинокий, он приближался к возрасту, в котором, ослепнув и обезумев, умер от «размягчения мозга» его отец. В этом возрасте, как он предполагал, должен был уйти и он сам.
Вспоминая впоследствии 1879 год, он насчитал 118 дней острой, лишающей трудоспособности боли. А чего он достиг, оказавшись лицом к лицу с Танатосом? Несколько мелких произведений, неудачное профессорство, две книги – «Рождение трагедии», которое не оказало никакого значительного воздействия на культурный мир и только порадовало Вагнера – духовного отца, которого он уже перерос; и «Человеческое, слишком человеческое» – книга, в которой отразились его икаровские представления о том, что дух должен воспарять, даже если на крыльях начнет таять воск. Книга принесла ему трех поклонников и никаких рецензий, разошлась всего в сотне экземпляров и вынудила издателя отсоветовать ему писать книги в той единственной манере, на которую он был физически способен. Он решил, что его духовная изоляция должна полностью отражаться и на его внешней жизни. Он не искал компании и даже не нанимал секретаря. Ничто не должно мешать интенсивности субъективного опыта. Необходимо было решиться на безумие, ибо оно было необходимым для познания.
Приближалось Рождество, и он с тяжелым чувством вернулся в Наумбург, планируя остаться там в одиночестве в башне у городской стены. Но он был слишком болен. Мать и сестра уложили его в постель в доме его детства на Вайнгартен. Вокруг прикованного к постели свободного духа Ницше исполнялись мелочные раздражающие ритуалы, которые обеспечивали существование старого хода вещей: церковные службы, хвойные ветки, пирожные, церемонные визиты в лучших костюмах, тепловатые чувства, сознательный отказ от рационального анализа. Не очень-то похоже на обновляющее празднество с дионисийским опьянением, умеряемое сладостным аполлоническим разумом, но он не мог отвергать «фальсифицированную
10 февраля 1880 года он нашел в себе достаточно сил, чтобы бежать из Наумбурга. Он сел на поезд и призвал полезного и преданного Кезелица присоединиться к нему в Риве на озере Гарда. Кезелиц должен был сделать приличный беловик из тех разрозненных заметок, что Ницше нацарапал в своих тетрадях, и превратить их в текст, который Шмайцнер мог бы прочесть и издать.
Любопытно, что Ницше полностью завладел неуверенным в себе композитором, пойдя на экстраординарный шаг – он его переименовал.
Он дал Кезелицу имя Петера Гаста. Кезелиц немедленно согласился и сохранил новое имя до конца жизни. Генеалогия имени загадочна – это удивительная смесь игрового, серьезного и символического начал. «Петер» – в честь главного ученика Христа, святого Петра, про которого Христос сказал: «на сем камне Я создам Церковь Мою» [43] [7]. Гаст – по-немецки «гость». Вместе оба слова дают «каменного гостя» – рокового Командора из оперы Моцарта «Дон Жуан». Роль Командора, или Каменного гостя, – это роль Немезиды. Отождествление себя с Дон Жуаном – одна из неосновных, но постоянно повторяющихся тем в творчестве Ницше. Он четко дает понять, что считает себя не Дон Жуаном тысячи соблазнений, но «Дон Жуаном познания» – беспокойным персонажем, который штурмует «самые высокие и отдаленные звезды познания», исследуя запретные миры в готовности пожертвовать своей бессмертной душой и навсегда обречь себя на адские муки, лишь бы получить оккультное откровение. Когда в опере Дон Жуан все-таки переходит все границы, именно Каменный гость низводит его в ад, где тот будет вечно мучиться за свои грехи. Дав Кезелицу имя Петер Гаст, Ницше давал ему и двойную роль – главного ученика и возмездия. Последняя роль кажется особенно неподходящей для кроткого друга, который многие годы состоял при Ницше бесплатным секретарем и доверенным лицом.
Петер Гаст всегда истово верил в гениальность книг Ницше, а тот, в свою очередь, от всего сердца хвалил его музыкальные сочинения. Гаст был таким композитором, которым Ницше не стал сам. Поэтому он воспевал его талант друзьям и требовал у них денег на постановку комической оперы Гаста
Деньги решали в Венеции многое. Ницше снял себе очень холодную обширную комнату в палаццо Берленди, куда нужно было подниматься по великолепной мраморной лестнице. Вид, открывавшийся из окна, много значил и для поколения Ницше, и для нескольких следующих.
«Я снял комнату с видом на Остров Мертвых» [8], – писал он.
В этом траурном виде, вероятно, было что-то компенсировавшее новому поколению расставание с традиционными иллюзиями. В том же году, когда здесь побывал Ницше, символист Бёклин написал «Остров Мертвых» [9] – картину, репродукция которой висела на стене у Ленина, Стриндберга, Фрейда и Гитлера, да и у любого берлинского интеллектуала с 1880-х по 1950-е годы, как отмечал Набоков. Вагнер был настолько поражен тем, как Бёклину удалось передать настроение момента, что пригласил его в Байрёйт разрабатывать декорации для своей новой оперы «Парсифаль». Бёклин отказался, и заказ ушел Паулю фон Жуковскому.