Сам Вагнер публично отреагировал на книгу в Bayreuther Blätter – пропагандистской газете, которую ему все-таки удалось учредить. Когда Ницше отказался от места редактора, Вагнер пригласил на него Ганса фон Вольцогена. Это был антисемит и второразрядный интеллектуал, который ухитрился просочиться в Ванфрид, построив себе неподалеку броскую виллу и осыпав Вагнера лестью. Хотя Ницше, как известно, презирал газетную культуру и сам отказался от поста редактора, он все же ревновал к должности фон Вольцогена. Она предоставляла значительные выгоды.
Статья Вагнера шла в общем русле исследования взаимоотношений между искусством и немецкой публикой. По сути это была защита себя и шопенгауэровского подхода, концепции метафизического, а прежде всего – идеи художественного гения, основным представителем которого в Европе он считал себя. Он сожалел о появлении модели научного знания с акцентом, смещенным в сторону химии и непонятных уравнений. Именно науку он обвинял в распространении интеллектуального скептицизма. Отрицание метафизики привело к тому, что под сомнение попали все присущие человеку качества, в том числе гений. Но отрицать привилегированный доступ гения к мистической внутренней сущности реальности было просто смехотворно. Научное мышление никогда не сможет достичь сравнимой интуитивной связи с человеческим духом [20].
Ницше, который в то время еще не обнаружил страшную тайну переписки Вагнера с его врачом, не ответил в печати. Он просто отметил в частном порядке, что статья полна обвинений, оскорбительна и плохо аргументирована. Он почувствовал себя чемоданом, выставленным из багажного вагона идеального мира. До конца года он испытывал значительное ухудшение самочувствия. Когда он оправился, то опубликовал опровержение, которое должно было появиться в работах «Злая мудрость. Афоризмы и изречения» и «Странник и его тень», составивших вторую часть «Человеческого, слишком человеческого». Писать было сложно и неприятно: «Все, за исключением нескольких строк, сочинено
После года оплаченного отпуска он вернулся в Базель, чтобы вновь попытаться преподавать. Он чувствовал, что не может продолжать жить без сознания того, что приносит какую-то практическую пользу.
В Базеле появился новый врач – Рудольф Массини. Проконсультировавшись с доктором Айзером, он высказал мнение, что не следует сбрасывать со счетов возможность
Для Ницше было сравнительно легко преподавать, пока у него были Иоганн Кезелиц, который читал и писал за него, и Элизабет, которая вела хозяйство. Однако Кезелиц уехал в Венецию, чтобы начать карьеру композитора, а Элизабет больше не была на его стороне. Ее шокировали прямые антихристианские выпады в «Человеческом, слишком человеческом». Книга покрыла семью позором. И теперь ее брат заговорил о том, чтобы отказаться от должности профессора, оставшись бедняком без всякого положения в обществе. Это погасило бы яркий свет, проливаемый профессорским статусом на нее и на их мать, и не пошло бы на пользу ее матримониальным перспективам в условиях наумбургского мрачного, патриархального и подверженного стереотипам общества.
Настало время сменить союзников. Свет можно было позаимствовать и из другого источника – у Вагнера и Козимы, чья звезда была в зените. С тех пор как Ницше в Трибшене представил Элизабет Козиме, та сделалась полезной супруге композитора в самых разных отношениях. Обе дамы были до крайности буржуазны и религиозны. Обеих уязвило и оттолкнуло «Человеческое, слишком человеческое». Козима написала Элизабет, откровенно сообщая, что считает книгу интеллектуально незначительной и морально прискорбной. Стиль ее одновременно претенциозен и неряшлив. Козима считала, что на каждой странице видны следы «искусственности и ребячьих уловок». Ницше совершил настоящее предательство. Он оставил их посреди «хорошо укрепленного враждебного лагеря» – то есть в еврейском мире.
Элизабет от всей души разделяла это мнение. Она завязала переписку с ведущим антисемитским агитатором Бернхардом Фёрстером, с которым встречалась в Байрёйте. Его антисемитизм и национализм нравились ей гораздо больше, чем европеизм и Рэ-ализм брата. Она не собиралась освобождать свой ум; напротив, она холила и лелеяла все, что связывало ее с обществом и его условностями. Круг общения ее брата в Базеле практически полностью состоял из холостяков, но с романтической точки зрения все знакомства оказались бесплодными. Настало время вернуться в Наумбург и подумать о замужестве.
Поскольку Элизабет не стала вести хозяйство, Ницше отказался от всего показного. Мебель он продал и переехал в простую квартиру на окраине города рядом с зоологическим садом. Дом на Бахлеттенштрассе, 11, располагался далеко от университета, но он продолжал гордо шествовать туда для выполнения своих преподавательских обязанностей. Он жил один, был «полумертв от боли и истощения», вел тщательные записи расходов и соблюдал распорядок дня, как в Пфорте, который призван был сохранить его интеллектуальные способности и помочь остаться в рамках бюджета в течение ближайших двухсот недель.
2 мая 1879 года он официально отказался от должности профессора, ссылаясь на плохое здоровье. Он возлагал надежды на то, что врачи были правы, утверждая, что именно чтение и письмо являлись виновниками его ужасного самочувствия. Сам же он обвинял еще и сладкозвучных сирен музыки Вагнера. «Мои столь насыщенные проблемами мыслительские и писательские заботы до сих пор всякий раз делали меня больным. До тех пор пока я действительно был
30 июня в университете приняли его отставку, назначив ему пенсию в 3000 швейцарских франков на протяжении шести лет. Он не жил в Швейцарии постоянно в течение восьми лет, так что не мог претендовать на швейцарское гражданство. Отсутствие гражданства он только приветствовал. В таком положении можно было пытаться осознать всеобщую мораль, переосмыслять добро и зло на основе новой оценки жизни, свободной от любого чисто воспринимающего заимствования. Возможно, ему наконец-то удастся стать подлинно свободным умом.
Подумывая о том, чтобы пойти по стопам кумира своего детства Гёльдерлина, он присмотрел себе в Наумбурге старую башню, где можно было весьма дешево жить, работая садовником. Но уже через полтора месяца он понял, что садовнику требуется спина покрепче, не говоря уже о глазах. Так начались годы его странствий.
11. Странник и его тень
Ницше продал все пожитки, кроме книг и нескольких картин. Управление финансами он поручил своему испытанному другу Францу Овербеку, а все записи и тетради отправил на хранение Элизабет (грубая ошибка, сделавшая их заложниками судьбы). Он оставил себе лишь два полных сундука книг, без которых не мог обходиться. Они сопровождали его на лечении молоком и свежим воздухом, которое он проходил на альпийских курортах – Давосе, Интерлакене, Розенлауибаде, Шанфере и Санкт-Морице. Он бродил по вершинам, как Прометей, часто по восемь-десять часов в день, уносясь умом к непостижимым целям существования вселенной и достигая удивительной ясности при размышлениях об огромной сфере всего неправильно понимаемого. Он забирался как можно выше по каменистым горным тропам, но до высочайших вершин с вечными снегами не доходил: их сияние ранило его глаза как острый нож, что он упоминал, делая заметки для следующей книги.
«В этой книге выведен житель подземелья за работой – сверлящий, копающий, подкапывающий. Кто имеет глаза, способные рассмотреть работу на громадной глубине, тот может видеть, как он медленно, осторожно, терпеливо продвигается вперед, не чувствуя слишком больших неудобств от продолжительного лишения света и воздуха; можно сказать даже, что он доволен своей жизнью и работой во мраке. Не увлекает ли его какая-нибудь вера? Не вознаграждает ли его какое-нибудь утешение? Не переносит ли терпеливо он свой мрак, оставаясь непонятым, неясным, загадочным потому, что он надеется иметь
Это начало предисловия к «Утренней заре» – автопортрет в «годы странствий», годы запустения, когда полуслепой бывший филолог бродил по горам и берегам Европы, превращаясь в слепого пророка, видящего более обширную картину.
Этот крот вырыл себе уютную нору под сенью деревьев, чей балдахин смягчал дневной свет до терпимого зеленого. Кроме того, они защищали его и от облаков, полных электричества и безжалостно его преследовавших. С тех пор как Бенджамин Франклин в 1752 году извлек из облаков электрическую энергию в ходе эксперимента с воздушным змеем, вполне естественно было считать себя, как и любого человека, проводником электричества, однако сегодня представление о впитывании электричества из атмосферы считается симптомом навязчивого психического расстройства, часто ассоциируемого с шизофренией.
Ницше всегда был особенно чувствителен к магнитным бурям. Еще со времен Пфорты и впоследствии современники отмечали, что самые вдохновенные и экстатические вспышки творческого духа и музыкальных импровизаций случались у него во время гроз. Зевс, отец Диониса, являлся в виде удара грома, и в связи с растущим чувством родства с Дионисом Ницше считал, что он может быть более чувствителен к электрической энергии в облаках, чем любой другой житель Земли. Он подумывал поехать в Париж и предложить себя в качестве экспоната проходящей там электрической выставки, но в итоге посчитал, что электричество еще более разрушительно влияет на его здоровье, чем даже музыка Вагнера.
«Я одна из тех машин, что могут в любой момент взрываться, – писал он. – Электрическая сила облаков и влияние ветра – я уверен, что на 80 % мои страдания проистекают из этого» [2]. Приступы теперь длились по три дня, сопровождались резкой болью и рвотой; он чувствовал, что наполовину парализован, что у него как будто морская болезнь, трудно было даже говорить. И тем не менее в разреженном высокогорном воздухе с ним порой случались внезапные приступы чрезвычайного, невероятного счастья, каких он ранее никогда не испытывал. От истощения и болезни ему казалось, что он двигается по ландшафту, как зигзагообразная линия, которую чертит на бумаге высшая сила, пробуя новое перо. Горы он начал оценивать по густоте лесов и их способности скрыть его от всевидящего неба.