Ницше поприветствовал ее словами, которые явно были отрепетированы: «Какие звезды свели нас вместе?» «Цюрихские», – ответила она, опуская всех на землю [3].

Сначала ее голос с русским акцентом показался Ницше резким. Да и она сначала была разочарована. Ей представлялся человек-водоворот, такой же дерзкий и революционный, как его разум, или по крайней мере человек выдающейся наружности. Перед ней же стоял человек настолько обычный, настолько малопримечательный, что это было попросту смешно. Невысокого роста, спокойного поведения, с тщательно причесанными прямыми каштановыми волосами и в аккуратной одежде: казалось, он поставил себе цель не привлекать ничьего внимания. Он говорил тихо, почти беззвучно. Даже смеялся он тихо. Его задумчивость производила впечатление тщательно продуманной. Когда он говорил, то немного сутулился – казалось, чтобы получше протолкнуть слова. У нее было неприятное ощущение, что Ницше частично выключен из разговора.

Разве так должен был выглядеть иконоборец, который, по словам Рэ, хвастался, что считает напрасно прожитым день, когда не отказался по меньшей мере от одного из своих убеждений? Его немое одиночество было для нее настоящим вызовом. Ей хотелось узнать, почему он оставляет между своим истинным «я» и миром такую дистанцию. Она чувствовала, что сбита с толку его «воспитанным, элегантным поведением». Это воспитанное и элегантное поведение, разумеется, было таким же отрепетированным, как и его приветствие, которое мгновенно перенесло их в высший мир судьбы и предначертаний, поместив их встречу в колесо вечного возвращения в соответствии с цитатой из его второго «Несвоевременного размышления», «О пользе и вреде истории для жизни»: «…При одинаковой констелляции небесных тел должны повторяться на земле одинаковые положения вещей вплоть до отдельных, незначительных мелочей; так что всякий раз, как звезды занимали бы известное положение, стоик соединялся бы с эпикурейцем для того, чтобы убить Цезаря, а при другом положении Колумб открывал бы Америку» [4].

Пока Лу и Ницше беседовали в соборе Святого Петра, Рэ скрывался в темноте ближайшей исповедальни – якобы с благочестивым намерением поработать над своими записями, а на деле, конечно, чтобы подслушивать. Лу утверждает, что они с Ницше сразу же пустились в обсуждение своего будущего тройственного существования и места обитания, однако затем она сама противоречит своему сну о «Святой Троице», утверждая, что Ницше предложил изменить уже составленный ею на пару с Рэ план, объявив, что в интеллектуальном партнерстве должны жить лишь они вдвоем. Что бы ни случилось в первую неделю их знакомства в Риме, нет сомнения, что эти трое собирались жить вместе.

Ницше отнесся к предложенной схеме с энтузиазмом. Он хотел снова стать студентом и посещать лекции в Сорбонне, надеясь получить научные доказательства своих идей о вечном возвращении. Лу и Рэ охотно отправились бы в Париж, где могли бы возобновить знакомство с Иваном Тургеневым.

Встреча в соборе так утомила Ницше, что ему пришлось вернуться к постельному режиму на вилле Мальвиды, где его навестили Рэ и Лу. Он охотно читал и декламировал им из книги, которую писал, – «Веселой науки». То был искрометный выплеск неудержимого хорошего настроения, которое пришло к нему на пороге новых приключений. В предисловии он утверждает, что книга написана ради развлечения после долгого отчуждения и бессилия, что она отражает возвращение веры в завтрашний день, выражает предчувствие грядущих вновь открытых берегов. Он начал писать ее в Генуе, как раз в то время, когда был зачарован ничем не усложненной телесностью «Кармен», воплощением в образе Кармен вечной женственности и напряженным ожиданием знакомства с прекрасной умной девушкой Лу Саломе, которая в Риме только и говорила всем, как мечтает с ним встретиться. И вот они встретились – и замаячила перспектива Парижа.

Несмотря на весь интерес к Ницше, Лу не читала ни одной его книги. Ну и ладно: ее яркость, ум и серьезность произвели на него глубочайшее впечатление.

Ницше имеет репутацию женоненавистника, которая в принципе вполне заслужена. Много раз он отрицательно отзывался о женщинах – в основном в тех случаях, когда его уж очень изводили мать и Элизабет. Но в описываемый период его сочувствие к женщинам и проникновение в женскую психологию были весьма примечательны.

В афоризмах о женщинах из «Веселой науки» заметны доброта и сочувствие. Еще важнее здесь его революционная идея о том, что в парадоксальном воспитании женщин высшего класса есть нечто удивительное и ужасное. Их держали в полнейшем неведении относительно вопросов пола, убеждали, что все, связанное с полом, – зло, которого необходимо стыдиться. И затем их, словно молнию, метали в объятья брака, подвергая ужасам супружеских обязанностей, – и с кем! С человеком, которого они должны были больше всего любить и ценить! Как могли они справиться с неожиданным и шокирующим соседством божества и зверя? «[Женщины] тут действительно завязали себе такой душевный узел, равного которому не сыщешь!» – проницательно заключал он [5].

Таким вполне могло быть описание отношений Лу с ее почтенным пожилым учителем и долговременной травмы, которую нанесло ей его внезапное хищное нападение, обращение божества в зверя.

За неделю, которая прошла после первой встречи в соборе Святого Петра, Лу еще больше увлеклась Ницше. Она считала его человеком, который неуклюже носит свою маску. Ей было очевидно, что он пытается вписаться в мир. Он напоминал божество, вышедшее откуда-то с вершин диких гор и надевшее костюм, чтобы казаться человеком. Бог должен носить маску, иначе люди погибнут, ослепленные его сияющим образом. Это позволило ей думать о том, что сама она никогда не носила маску, – ей никогда не требовалась маска, чтобы ее поняли. Маску Ницше она сочла умиротворяющей, обусловленной его добротой и жалостью к другим. Она цитировала его афоризм: «Всякий глубокий ум нуждается в маске, – более того, вокруг всякого глубокого ума постепенно вырастает маска» [48] [6].

Он предложил ей попытаться жить в соответствии с теми принципами, по которым решил жить он (Mihi ipsi scripsi – «Я написал для себя»), и пиндаровским «будь, каков есть – а ты знаешь, каков ты есть». Все это действительно стало ее принципами на всю жизнь.

Лу разработала собственное толкование психологии Ницше, которое постоянно излагала во множестве статей и в книге [7]. Его болезни как источнику творчества она придавала огромное значение. Ему не нужно было проявлять эксцентричность и искать внешние доказательства своего гения, ведь у него была его болезнь. Она позволяла ему проживать множество жизней в течение одной. Лу отметила, что вся жизнь Ницше укладывалась в общую схему. Регулярно повторяющиеся приступы болезни всегда отграничивали один период его жизни от другого. Каждая болезнь была смертью – нисхождением в Аид. Каждое выздоровление было радостным перерождением, регенерацией. Такое существование очень его освежало. Сам он называл это Neuschmecken («новым вкусом»). После каждого восстановления мир представлялся ему по-новому. И каждое восстановление знаменовало не только его собственное возрождение, но и возрождение полностью нового мира, с новыми вопросами, которые требовали новых ответов. Этот цикл напоминал ежегодный цикл плодородия, когда божество оказывалось посеянным в почву. Только благодаря этому болезненному процессу ему в голову приходили новые идеи. Но внутри этого крупного цикла великих потрясений был и малый ежедневный цикл. Его мыслительная деятельность напоминала волны, бьющиеся о берег: всегда приливающие, всегда отступающие, в ловушке вечного движения, при котором невозможен покой. «Он заболевал из-за мыслей и восстанавливался благодаря мыслям»; Лу не сомневалась, что «он сам – причина собственной болезни» [8].

С самого начала Ницше всерьез воспринял идею тройственного сожительства. Он в шутку переименовал союз в несвятую троицу, но в то же время достаточно серьезно относился к общественным условностям, так что чувствовал необходимость защитить репутацию Лу, предложив ей вступить в брак: «Я считаю себя обязанным защитить вас от людских сплетен и сделать вам предложение…» Передать предложение он попросил Рэ.

Поручение для Рэ было довольно забавное, ведь он сам уже сделал предложение Лу и влюблялся в нее только сильнее. Получив предложение и от Ницше, Лу обеспокоилась, что соперничество за ее руку поставит под удар весь интеллектуальный эксперимент. Не было сомнений, что все предприятие будет, как и должно, зависеть от силы эротической энергии, которая, однако, не должна превращаться в физическую связь. Она попросила Рэ передать отказ от ее имени и объяснить Ницше, что она вообще принципиально не намерена выходить замуж. Кроме того, практично добавляла она, вступив в брак, она потеряет свою пенсию дочери русского дворянина – единственные средства к ее существованию.

В Риме становилось сыро и вредно для здоровья. Ницше уже давно лежал в постели. Для выздоровления ему требовался холодный свежий воздух. Он решил вместе с Рэ уехать на север, в Итальянские Альпы. Лу очень хотелось к ним присоединиться, и она умоляла Рэ это устроить.

«Госпожа Лу, моя повелительница, – отвечал Рэ. – Завтра утром, около одиннадцати, Ницше нанесет визит вашей матери, и я буду его сопровождать, дабы выказать свое уважение… Ницше не может ответить, как он будет чувствовать себя завтра, но он хотел бы непременно представиться вашей матери, прежде чем мы вновь увидимся на озерах».

Мать Лу прямо предостерегла Ницше от общения с ее дочерью. Лу была опасна и неконтролируема, подвержена диким фантазиям. Однако план продолжал разворачиваться. Лу с матерью выехали из Рима 3 мая, а Рэ и Ницше – на следующий день. 5 мая все они воссоединились в Орте, где на следующий день Ницше и Лу ускользнули от остальных и совершили восхождение на Монте-Сакро – гору, укорененную в мифах и символике не меньше, чем Пилатус.

Восхождение на гору вместе с Лу он впоследствии описывал как великолепнейший опыт в своей жизни.