Одна из фотографий была сделана прямо с уровня оцинкованного стола. За большими пальцами ног проступал задний план, сначала четкий, потом расплывчатый, – длинный шов, наложенный судмедэкспертом, от лобка до ключицы. Жандарм спросил себя, что двигало людьми, приходившими сюда полюбоваться на эти ужасы. Чего искали они в отвратительной смерти другого? Почему впадали в экстаз при виде пантеона покойников?

Поль задержался у гигантского глаза справа от входа. Помещенный за стекло квадрат размером метр на метр. В огромном черном солнце расширенного зрачка ясно отражался сияющий эллипс искусственного освещения. Веко казалось слишком тяжелым, синеватый отлив спинки носа напоминал, что смерть холодно и неумолимо продолжала свое дело.

Это зрелище пронзило его насквозь. На какую-то долю секунды, на неуловимое мгновение у него возникло ощущение, что перед ним нечто знакомое. Не взгляд, а присутствие вне мертвого глаза.

Он подошел к снимку «Отравленная», 2017. Вблизи глаз напоминал гигантский колодец мрака.

– Вы обратили внимание на свет хирургической лампы? – спросил голос у него за спиной. – Это окно, оно представляет жизнь, которая постепенно угасает, уступая место смерти. Именно оно привлекает ваше внимание и объединяет с «Отравленной» в этом трагическом и в то же время созерцательном моменте.

Поль напрягся. Почему эта фотография так потрясала его? Андреас Абержель исподволь разглядывал посетителя. Его густые брови напоминали выкорчеванный лес. А мясистые губы – две положенные друг на друга шины.

– Отравленная чем?

Художника вопрос вроде бы удивил. Он с особым вниманием всмотрелся в собеседника – пылающим, живым, смущающим взглядом – и немного отстранился. На соседнем снимке Поль увидел пухлые ножки младенца, одна из которых была перевязана синей лентой. «Менингит», 2011. Абержель долго молчал – казалось, впав в восторг от собственных произведений.

– Я мог бы назвать это «Непристойная смерть». Здесь я выставляю напоказ то, что, вообще-то, не до́лжно показывать: смерть, забирающую младенца. Что может быть несправедливей и безжалостней? Этот снимок всегда вызывает сильную реакцию, что меня вполне удовлетворяет. В девятнадцатом веке к покойникам относились как к живым, одевали их, придавали должные позы, чтобы оставить их изображения в семейных альбомах. Разве не существует множества портретов умерших малолетних детей на руках у матери? А знаменитости, вроде Гюго или Пруста, которых фотографировали на их смертном ложе, а потом выставляли эти фотографии?

– Отравлена чем? – повторил Поль, не шелохнувшись.

Человек опять уставился на него, не моргая:

– Мой агент не сообщал мне такие детали. Отравлена, и все.

Поль кивнул, потом принялся медленно расхаживать. Абержель следовал по пятам.

– Вы были в курсе происхождения всех этих тел, прежде чем их запечатлеть?

– Не совсем. В моем деле всегда необходимо изучить свой сюжет, чтобы не исказить его, но когда вы оказываетесь лицом к лицу с трупом, это совсем другое дело. С «Моргом» вызов был не в том, чтобы узнать, какими мужчинами или женщинами они были, а в том, чтобы передать красоту формы, перевоплотить личность покойного до распада содержимого. Это и вызывает всплеск эмоций. Потребовалась большая работа с цветом и фактурой, чтобы добиться искомого эффекта.

– Я могу вам показать одну конкретную фотографию, с другой стороны? Мне бы хотелось, чтобы вы ее разъяснили.

– Я провожу здесь целые дни именно для этого.

Они прошли через тамбур. Поль выдвинул ящик номер десять и продемонстрировал бедро с родимым пятном. Абержель встал напротив собеседника по другую сторону металлической пластины.

– «Неизвестная смерть», – провозгласил он с почти религиозным пафосом. – Ей уже несколько лет. Какие чувства она у вас вызывает?

– Это я задал вам вопрос.