А вот это - из показаний кузнеца Никифора Авдеева, записанных следователем от третьего лица:

«Когда прошли вагоны через Петра Наурскова и Андрея Коротина, Авдеев тотчас же подбежал к мальчику, который лежал головой на левом рельсе, взял его на руки, понес было с пути, но мальчик через одну минуту умер, тогда он его положил между запасными путями».

Мне очень жалко мальчишку.

«Росту Коротин 1 аршин 12 вершков, 9 лет».

Смерть оборвала этот счет… И так нелепо. Лишь за два часа до происшествия мальчуган приехал из деревни, чтобы навестить отца, станционного сторожа. Ехал - навестить, приехал - погибнуть.

Чувство сострадания, какие-то очень близкие ассоциации - как и Андрейка, я босоножнл на небольшой железнодорожной станции - обостряют восприятия того, с чем меня знакомят бумаги. И вот я уже стою на дощатой платформе Безенчука - именно тогда, в 4 часа 30 минут по петербургскому времени - все вижу и все слышу.

Станция тиха и пустынна.

Только что прошел, простучал поезд, и теперь не скоро ударят в зелено-медный станционный колокол… Андрейка и его дружок - две ярко-красные рубашонки - толкутся какое-то время у вокзального здания, присев на корточки, пьют воду из жестяной кружки, что подвешена на цепочке к большому ушату, и тотчас же устремляются к водокачке. Хорошо постоять у каменного ее шишака, где легко и мерно дышит расхожий паровоз-маневрушка, а через железный рукав падает, лопоча и фыркая, чистая светлая вода.

Мальчишкам хорошо.

Но вот на безмятежный Безенчук накатывается горячий и тяжкий ветер, и над булыжным подъездом к станции взмывает в небо бумажный мусор. Мальчишкам хорошо и теперь.

Они увязываются за дядей Петром, который толкает перед собой по рельсам ручной вагончик с двумя пересеками - так называют здесь кадки, сработанные из пересеченных на части бочек,- - и я довольно отчетливо вижу со своей дощатой платформы и эти пересеки, закрывающие все, что полагалось бы видеть, и фигуру самого дяди Петра, и две красные рубашонки.

Но что это?

По последнему пути, усиленно размахивая руками, бежит навстречу человек в крестьянском картузе. Это Иван Спрыжков. Вот он подбежал к дяде Петру, показывает назад, возбужденно, пожалуй, предостерегающе, но дядя Петр лишь отмахивается, его вагончик катится так же, как катился.

А тем временем ветер гонит на маленький беззащитный,экипаж вагоны - их пять штук по триста пудов каждый. Оживленный железный перестук тонет в свисте ветра - беду не услышишь, не увидишь за пересеками… Короткий треск - и ручной вагончик кувыркается под откос.

Смерть. Один из мальчишек погиб. Петр Наурское получил ушибы. Кто ж убийца? Ветер?

Култаев, унтер-офицер жандармского управления железных дорог, пришел к мысли, что «причина происшествия вследствие сильного ветра», и к рапорту на имя судебного следователя приложил… камень, который, по его разумению, должен был навести на след виновных.

Очень вероятно, что это и был тот самый «предмет заторможения», который подобрал на путях Иван Спрыжков, человек в крестьянском картузе, шедший на станцию хлопотать о должности, - подобрал и сунул под колесо первого вагона-беглеца, чтобы затем направиться к Петру Наурскову со своими предостережениями. Жандармский же унтер наделял камень совсем другим и весьма оригинальным доказательственным значением - по его мысли, камень удостоверял, что кроме него, этого камня на пакгаузном пути, где стоял порожняк, ничего другого не было.

Подтвердить тезу «ничего другого не было» - значило доказать обвинение. По точному смыслу инструкции железнодорожным чинам «…во избежание угона или ухода по станции подвижного состава под колеса его должны быть подложены брусья или другие приспособления». Нет приспособлений - есть «нерадение по службе», уголовная вина.

На обложке с казенным вензелем встало:

«Дело Самарского окружного суда по 1-му столу уголовного отделения о дворянине Николае Николаеве Языкове и отставном рядовом Иване Иванове Кузнецове, обвиняемых в преступлении, предусмотренном 2 ч. 1085 ст, Улож.».