Чтобы ближе увидеть Ленина в этой защите, необходимо, очевидно, воспроизвести формулу обвинения по делу…

Звучала она так:

«…Василий Петров Красноселов… тайно похитил из незапертой квартиры проживающего в г. Самаре мещанина Степана Васильева Сурошникова деньги 113 рублей серебром…»

Кража! Пятнадцать раз молодой помощник присяжного поверенного занимал место за адвокатским столиком окружного суда по уголовному отделению, и в одиннадцати случаях буква обвинения его подзащитных выражалась словами: «тайно украл», «тайно похитил»…

Россия в ту пору переживала страшное бедствие - голод.

Энгельс в интервью одной французской газете говорил, что России «приходится вести борьбу с противником более грозным, чем все другие, - с голодом»10.

Плеханов писал:

«Только в варварских деспотиях варварской Азии возможны те потрясающие явления, которые во множестве совершаются теперь в нашем отечестве. Голодный тиф, голодная смерть, самоубийство от голода, убийство близких людей с целью избавить их от невыносимых мучений, а в лучшем случае, полное экономическое разорение - вот что выпало теперь на долю и без того уже совсем неизбалованных судьбою крестьян, бедных городских мещан и рабочих» [11].

Из дела в дело кочевали извечные мотивы старой российской действительности: без хлеба, бесхлебье, голод.

В день энгельсовского интервью о России - апреля 1892 года - в Самарском окружном суде, неспешно и негромко, шли последние приготовления к слушанию зау-ркд-дела трех подзащитных Ленина.

Красильников, один из этих трех, рассказывал на допросе, что 27 ноября 1891 года «…он был в г. Самаре, где зашел в солдатскую слободку, на квартиру к своему знакомому крестьянину Кузьме Федорову Зайцеву, и застал там еще совсем незнакомого человека, которого Зайцев называл Ильей; стали разговаривать про нужду и хлеб, и он, Красильников, предложил Зайцеву и Илье совершить кражу хлеба из амбара крестьянина сельца Томашева Колка, где, как он знал хорошо, такового было много».

Бесхлебье сгоняло голодных в скопы. Одни кончали неудачливо - сбивали замки на кулацких амбарах, и их брали тут же, у хлеба; другие успевали выкрасть либо деньги, либо хомут, железный чиляк, но чаше и прежде всего - хлеб. Бамбуров, чернорабочий, был обвинен властями в краже со взломом, позволившей ему, судя по обвинительному акту, завладеть такой добычей, как… сюртук, ветхий пиджачишко, мешок и… три горбушки хлеба.

В деле Красноселова бесхлебье непосредственно не играло роли. Но голод, тяжко придавивший Россию, определял в каких-то пунктах и поведение подследственного.

Красноселов упрямо твердил о полной своей непричастности к краже денег у самарского мещанина Сурошникова.

А как обвинительный акт? Достаточно ли веско и доказательно звучал в нем голос изобличения?

«7 июля 1892 года служивший поваром в кухмистерской Шустермана, что на Троицкой улице города Самары, Вильгельм Мникель (л. д. 23, оборот) сообщил полицейскому служителю Василию Арсеньеву (л. д. 19), что у посетителя названной кухмистерской отставного рядового Василия Красноселова вдруг появились откуда-то деньги, каковых прежде не было».

Первый устой обвинения: не было ничего - и вдруг стало. Значит, украл. И тонко-то как… Вроде бы глуховатое эпическое повествование об уголовном случае: «7 июля 1892 года служивший поваром в кухмистерской

Шустермана»… Ан, нет - улика. Рассказ о преступлении - и он же улика. И тотчас же готовый «свидетель» - «служивший поваром в кухмистерской Вильгельм Мни-кель».

Но двинемся дальше.

«Арсеньев Красноселова задержал (как уж тут не задержать!) и доставил во 2-ю полицейскую часть, где по обыску у Красноселова в сапоге, за чулком, был найден кредитный билет 100-рублевого достоинства, хотя по словам того же Арсеньева и полицейского служителя Палладия Александрова (л. д. 21) задержанный перед обыском уверял, что у него нет денег. По отысканию этих ста рублей Красноселов утверждал, что деньги его собственные, но не мог ничем этого доказать».