Дети безвыходно сидят в избе, располагаясь, кто на печке, кто на полатях, кто на примосте*, в уголке. Взрослые также все скучились в избе, не имея возможности работать снаружи. Только крестьяне, у которых есть рига, во время дождя могут молотить хлеб. В избе же можно плести лапти, корзины для своего потребления, чинить сбрую. Женщины садятся за прялки, готовят пряжу, из которой будут ткать весной холсты*. Дети мешают работе взрослых. Если кто-нибудь из них выйдет из своего угла, получает сейчас же окрик или шлепок. Детвора в такие дни сидит в своем углу, без воздуха, без света, без книжки, будут они, как и их родители, неграмотные. И никаких развлечений у них нет. Дети даже для своих естественных нужд выходят на несколько минут во двор, надевая лапти или сапоги, накидывая одежду взрослых или старших братьев и сестер, так как в этом возрасте у них нет теплой одежды по их размеру.

Многие дети были обречены так проводить время, дышать смрадным воздухом не только в период осенних дождей, но и в течение всей зимы до начала весны, когда от солнца растает снег и земля подсохнет и потеплеет.

Развлечением осенью были только свадьбы. Настоящее веселье бывало только у богатых, для кого свадебные расходы не падали бременем на бюджет. Но у тех, у кого подати были еще не уплачены, осень была еще печальнее. Недоимки обычно платили в ноябре.

Для этого в село приезжал становой пристав в сопровождении волостного начальства. По волости объявлялось, что в таком-то селе, в такой-то день состоятся торги имущества и скота хозяев дворов, не уплативших податных сборов. Воспрещалось продавать только лошадь, если она была одна в хозяйстве.

О дне торгов в селе знали уже накануне. С этого момента неплательщиков охватывало волнение. Они начинали метаться повсюду, где бы можно было перехватить взаймы денег для уплаты хотя бы части недоимки, надеясь этим тронуть сердце начальства, чтобы оно отложило продажу остального. Другие же, не надеясь найти заем, угоняли скот в соседнее село, чтобы спасти его. Третьи прибегали к обоим этим способам.

У нас для продажи с торгов за недоимки могли взять свинью и самовар ; о существовании свиньи и самовара начальство знало. Родители мои считали позором для себя лишиться их и принимали всегда меры к их спасению. В первую очередь прятался самовар. В то же время отец ехал накануне торгов к дьякону одного из соседних сел, чтобы достать денег взаймы. В заклад он брал с собой новый полушубок матери. На самом деле полушубок был не новый, но мать надевала его редко, он был неизношенный и мог сойти за новый. Дьякон не отказывал отцу дать деньги взаймы и брал за это проценты : по 10 копеек с рубля в месяц, т.е. из расчета 120 процентов годовых. Денег, полученных за заклад полушубка не хватало для уплаты всей недоимки. Опасность продажи нашего имущества с торгов оставалась. Поэтому мои родители, вернувшись от дьякона, приняли другое решение. На следующий день, рано утром, отец разбудил моего старшего брата. Они тихонько оделись и молча вышли из избы, стараясь не разбудить меня и скрыть тайну. Но я уже проснулся от шороха и внимательно наблюдаю за их движениями. По придушенному визгу свиньи я догадываюсь, что лошадь уже запряжена, свинья положена на телегу или в сани, смотря по состоянию дороги. Мой отец повезет свинью в соседнее село к знакомому крестьянину в трех верстах от нас. Оно было в другом уезде и даже в другой губернии. Поездка отца в это село не представляла никакой опасности. Отец успевал до рассвета отвезти свинью и возвратиться домой. О том, что произошло ночью, в семье не говорилось. Отец, мать и брат думали, что я ничего не знаю, а я своим видом не показывал, что знаю все.

Когда сельские понятые приходили к нам за свиньей, они ее не находили. На их вопрос : где она ? отвечали, что она давно продана.

Отец шел туда, где происходила продажа с торгов, и вносил деньги, взятые взаймы у дьякона. Дело было улажено, но успокоение наступало только тогда, когда торги кончались, начальство уезжало, свинья возвращалась домой, а самовар вынимался из потайного места.

Эти дни торгов были днями печали и слез. Понятые ходили по дворам неплательщиков, уводили лошадей, последнюю корову, кормилицу детей, овец и свиней, если такие водились. Женщины со слезами провожали свою скотину и плакали, как по покойнику. Они оставались на сборном дворе до тех пор, пока не продалась их скотина, не теряя надежды, что, авось, не найдется на нее покупатель. Но надежда их была тщетна : покупатели всегда находились, и их Буренушки, Чернявки, Рыжухи, Пеструшки уходили от них на убой или кормить молоком чужих детей. Скот продавался по очень низким ценам, так как профессиональные скупщики, «кулаки », знали отлично, что становой непременно продаст скот, и пользовались этим. Хорошая молочная корова оценивалась как мясная и продавалась даже ниже стоимости мяса.

Некоторым хозяевам проданного скота удавалось, иногда, перекупить свою корову у « сердобольного » скупщика, который, конечно, продавал ее с большой надбавкой. Но такие случаи были редки. Хороших коров, купившие, обычно, не перепродавали.

В некоторые годы торги повторялись перед самым Рождеством. В таких случаях переживать драму приходилось два раза в год.

В ту пору, к которой относятся эти воспоминания, неплательщиков недоимок разрешалось наказывать розгами. Достаточно было простого решения волостного начальства. «Виновного» вызывали в волость и там секли. Так был наказан один из моих дядей, старший брат моего отца. Он был выделен из семьи уже давно, еще до пожара, жил отдельно, имел много детей, из них только одного мальчика. Хозяйство у него шло плохо и в конце концов он разорился. Он даже не пользовался землей, когда его решили высечь : она была сдана в аренду другому мужику. Недоимки накопились за старые годы. Дядя изредка выпивал, и к этому придрались, решив покарать его. Начальство рассуждало так : « На выпивку деньги есть, а для уплаты недоимки нет. Значит, что он злостный неплательщик. »

Я видел его на другой день после наказания. Он пришел к нам и остановился на пороге, не желая сделать ни одного шага вперед. Вид у него был растерянный. Скорбная улыбка бродила на его губах. С ним не говорили о случившемся, чтобы не причинить ему боль. Только мать задала ему вопрос : « Больно было, Левон Иванович ? » В ответ он как-то еще больше съежился, растерялся и ничего не сказал.

Видно было, что наказание подействовало на него удручающе. Он страдал не столько от физической боли, сколько от моральной, от сознания, что попрано его человеческое достоинство. После этой печальной истории он зачах и вскоре умер.

С раннего детства мы подвергались многочисленным унижениям со стороны высших сословий. Начальство (господа, богатые купцы, чиновники) имело полную власть над крестьянином и могло даже прибегать к избиениям. Часто на крестьянина сыпались непредвиденные ругательства, и он не мог защищать своих прав. Местные власти пользовались всяким случаем, чтобы обидеть его или ударить. Урядник, становой пристав, барин, ехавшие на тройке, или арендатор в тарантасе могли заставить крестьянина свернуть с дороги. Они считали своим долгом обругать мужика, который недостаточно быстро уступал дорогу, чтобы они могли проехать, даже если это было на земле, принадлежавшей крестьянам, или на проселочной* дороге, пролегавшей через их же поля. Зимой и летом барский кучер останавливал свою тройку и бил кнутом мужика, земешкавшегося на дороге. Мужик знал, что он всегда будет виноват перед барином. Он должен все переносить.

Едет, бывало, обоз с поклажей в 10-15 подвод, когда весной дороги превращались в трясину или же зимой, когда с обеих сторон дороги скопились снежные сугробы. Крестьянские лошаденки — малосильны и еле-еле тянут воз по дороге. Вдруг навстречу обозу тройка барская мчится. Кучер кричит : « Сворачивай ! » Но мужики еще до грубого окрика заметили не-крестьянскую повозку и начинают сворачивать с дороги, тащить своих бедных животных в грязь или в снег. После проезда важного лица у лошадей нет сил выбраться на дорогу. Крестьяне гурьбой стараются выправить повозку, помочь лошадям выйти на торную дорогу, проклиная того, кто причинил им беду. Они подбодряют несчастных лошадей, толкая повозку сзади, и тащат самих лошадей спереди, поощряя их криками. Если случайно проезжал верхом на лошади барский объездчик*, он стегал плетью мужика за то, что его лошадь, оставшись без присмотра, забежала на барское поле и -съела несколько колосьев овса, ржи или пшеницы.

Наша общественная земля граничила с помещичьими полями на протяжении 17 верст. Вот почему многие мужики и парни испытывали на себе не раз « отеческое » внушение.

Служащие помещичьих имений считали своим долгом посмеяться над мужиком.

В 90-ых годах XIX-го века принцесса Ольденбургская обзавелась верблюдами для своей экономии. В нашем краю таких животных не видели никогда. Рабочие экономии ездили на этих животных за харчами для девушек-поденщиц, приходивших работать на свекло-сахар-ных полях за 30 и более верст от их дома. При виде верблюдов крестьянские лошади начинали косить глазами, храпеть и дрожать от страха. Тогда крестьяне соскакивали с телег, брали лошадей под уздцы, закрывали им глаза, повертывали задом к дороге, по которой верблюды должны были пройти. Но правящим верблюдами было недостаточно напугать лошадей и привести в беспокойство хозяина. Приблизившись к лошадям, они начинали раздражать верблюдов, чтобы они ревели. Русская лошадь, не привыкшая к реву верблюдов, не выносила его и бросалась как обезумевшая галопом. Таким образом, хозяин ее оказывался повисшим на поводьях, рискуя каждую минуту свалиться и упасть под копыта лошади или под колеса телеги. Если это случалось в поле и поблизости не было ни рва, ни оврага, то и лошадь и хозяин рисковали быть искалеченными. Так или иначе « шутка » кончалась всегда испугом и лошади и ее хозяина. Но бывали и случаи, когда лошадь калечилась и мужик был ранен.

Когда мужику приходилось ездить в город, всякий представитель власти, городовой* или околодочный* бил его за то, что он поехал по улице, по которой ему запрещалось ездить, или недостаточно быстро свернул в сторону для свободного проезда экипажа какого-нибудь начальника.