В 1893-ем году состоялся первый выпускной экзамен. От представляющихся к экзамену требовалось : написать небольшую диктовку с расстановкой знаков препинания, решить одну из несложных задач и прочесть наизусть одно небольшое стихотворение, или прочитать по книжке коротенький рассказ и ответить на несколько вопросов священнику по священной истории, или же прочитать какую-нибудь молитву.

Иван Капитонович начал нас готовить к экзамену чуть не с Рождества. Он больше всего боялся, что мы не сумеем правильно расставить знаки препинания. Эта почти ежедневная подготовка заключалась, главным образом, в том, как он будет держаться на экзамене, как он будет подсказывать нам знаки препинания и правописание трудных слов. Он плохо верил в наши знания и считал эти правила слишком сложными для нас. Он придумал особенный способ подсказывать нам. « Если после продиктованной фразы, я возьмусь за пуговицу моего пиджака, значит, поставить точку. Если же нужно поставить точку с запятой, то я возьмусь за пуговицу и еще сделаю рукой движение в воздухе, которое напомнит вам запятую. Когда нужно поставить запятую, я поднесу руку к усам, а для двоеточия я возьмусь за две пуговицы на пиджаке. » Для вопросительного знака Иван Капитонович решил высморкаться, а для восклицательного знака покашливать. « Для ’ ять ’ (i) * я буду повышать голос, а для беглого ’ е ’ — понижать ». И еще другие жесты.

Наступил день экзамена. У всех нервы были напряжены, а у нас, малышей, от страха коленки тряслись. Священник отслужил молебен. Экзаменаторы уселись за стол, покрытый зеленым сукном, нас посадили за парты. Экзамен начался. Бедный Иван Капитонович ! Он растерялся больше, чем мы. Начал он диктовать. Губы у него посинели, сам он побледнел. Язык плохо слушался его. Все условные знаки, которые он так долго внушал нам, выскочили у него из головы. Его голос и речь изменились. Он заикался. Он запутался в своей системе подсказывать нам знаки препинания и правописания. Впрочем, мы были так взволнованы, что не могли бы следить за знаками Ивана Капитоновича, если бы даже он сохранил свое хладнокровие.

Нас было всего восемь кандидатов и кандидаток, дошедших до конца обучения и допущенных к выпускному экзамену. Экзаменаторов было почти столько же, сколько и кандидатов. В числе их находились : земский начальник, архимандрит* (т.е. начальник над нашим священником) и еще какие-то лица. Их присутствие еще больше вызывало в нас робость. Как была написана нами диктовка ? Правильно ли решена задачка ? Хорошо ли мы ответили экзаменаторам ? Одному Богу да экзаменаторам было известно. Сами же мы не отдавали себе отчета.

Все мы были признаны достойными получения свидетельства об окончании школы. Экзаменаторы поздравили наших родителей, ожидавших в ограде церкви. И вот мы стали первыми « грамотеями » нашего села. Из восьми, выдержавших экзамен, пятеро были крестьянские дети. Все они, кроме меня, через небольшой промежуток времени опять превратились почти в безграмотных. Они могли еще написать свою фамилию и, с грехом пополам, читать по церковнославянски. На экзамене я, как, очевидно, и другие, не блистал и похвального листа не получил, что сильно огорчило мою мать.

Зимой я часто болел. Вначале я схватил, как это мне теперь представляется, воспаление легких, и вот при каких обстоятельствах.

Как раз перед оттепелью и вскрытием реки отец взял меня с собой в город Усмань. Дорога была еще покрыта снегом. Мы приехали в город рано утром, по морозу. Но во второй половине дня погода изменилась : пошел сильный теплый дождь с ветром и лил, не переставая. При нашем отъезде открытая степная местность, через которую приходилось возвращаться домой, превратилась в сплошное озеро. На протяжении 22 верст сани не скользили по дороге, а плыли, и я должен был в них стоять с мокрыми ногами. Приехав поздно вечером к месту, где надо было переезжать, мы увидели, что лед на ней вздулся и около берегов был залит водой. Переезжать на другой берег было опасно : можно было и лошадь утопить и самим вместе с лошадью утонуть. Нам пришлось повернуть обратно и переночевать в селе, которое находилось в трех верстах от нашего дома. Только по приезде в это село я смог раздеться и высушить свою одежду. Меня сейчас же уложили на печку, но у меня начался озноб и сильный жар. На утро меня привезли домой в бессознательном состоянии. Более трех недель я находился между жизнью и смертью, без всякой медицинской помощи.

Не оправившись как следует от этой болезни, я заболел малярией. Приближение ее начинается появлением неприятного вкуса во рту, потом становится, как говорится, « не по себе », и, наконец, сильный жар, который доходит быстро до 40° и больше. Все тело охватывает озноб, и буквально трясет, почему в народе и называют эту болезнь « трясучкой ». Больной стучит зубами, « зуб на зуб не попадает ». На больного накидывают все возможное тряпье, но ничто не помогает. Но скоро больному становится невыносимо жарко. Он сбрасывает с себя все, что на него навалили. И в то же время им овладевает безграничная усталость. Он не имеет силы пошевельнуть ни одним мускулом. У него ощущение, что все кости его тела перемолоты, а во рту невыразимо сухо.

Приступы болезни вначале повторялись каждый день, потом каждые два-три дня и всегда в один и тот же час. В промежутке между двумя приступами силы восстанавливались очень медленно. Малярия продолжалась у меня все лето. Осенью и зимой она исчезала, а весной, с появлением комаров, она вновь возвращалась. Окончательно я от нее избавился только через несколько лет, когда оставил свое село и поступил в низшую сельско-хозяйственную школу. Эта болезнь меня истощила, и вот почему я не был в хорошем физическом состоянии во время экзаменов.

Несколько слов об обучении в сельской школе.

В конце XIX века наряду с церковно-приходскими школами существовали и другие, основанные Земством и содержащиеся на его счет.

Земские школы не зависели от духовенства. Они ставили своей главной целью дать общеобразовательное воспитание крестьянским детям, привить им любовь к серьезному чтению, научить понимать явления природы и окружающую среду. Они были лучше организованы и лучше снабжены учебными пособиями. Вся их программа была шире и направлена более целесообразно. Учительский состав был более подготовлен к преподавательской деятельности и более культурный ; часто учителя выбирали эту профессию по призванию, из любви к детям. Следовательно и полученные результаты были несравнимы с результатами церковных школ. Кончившие эти школы не забывали того, чему они научились, и становились более сознательными членами крестьянского общества.

Иное положение было в церковно-приходских сельских школах. По сущности своей они были противоположны земским школам.

Со времен обер-прокурора Святейшего Синода* духовенство было проникнуто идеей, что просвещение масс было причиной неверия и революционного движения. Чтобы бороться с этим нужно противопоставить религиозно-патриотическое воспитание. Это и было положено в основу обучения в церковно-приходских школах. В них просвещение не было самостоятельной и довлеющей целью, но лишь средством научить детей молиться, бояться Бога и любить царя. Поэтому-то в них и начиналось обучение с чтения церковно-славянских книг; нужно было уметь читать псалтырь и хорошо читать молитвы. Школы были, в действительности, под наблюдением священников. Они, частью, содержались за счет приходов*. Средства в их распоряжении были очень скромные, поэтому они были организованы хуже. Их учительский состав набирался, главным образом, из детей священников, неудачников, не преуспевших в своем учении, или таких, которые, по бедности или неспособности, не могли продолжать своего образования. По этой причине учителя церковно-приходских школ были плохо подготовлены к преподаванию и не оказывали никакого влияния ни на своих учеников, ни на окружающее население. Дети, окончившие эти школы, не заражались в них ни любовью к учению, ни желанием к усовершенствованию. Большею частью, они становились полуграмотными или совсем безграмотными, неспособными читать и понимать самые простые рассказы, а тем более газеты.

Такой школой была и наша церковно-приходская школа, в которой я начал учиться грамоте. Для меня открылся новый мир*.

Наш дьячок, когда учил нас читать и писать, научил нас и пению. Когда приехал к нам новый, настоящий учитель, дьячку пришла мысль создать церковный хор. Получив на то благословение священника, он приступил к делу.

Это был второй год существования школы, и школьников стало больше. Это дало дьячку возможность подобрать таких, у которых был хороший голос и хороший слух.

Во время моей болезни составился хор, без меня. И хор начал даже петь в церкви по праздничным дням. Моей матери очень хотелось, чтобы и я пел в хоре. Но дьячок уже сделал свой выбор и не мог знать ни моего голоса, ни слуха.

В одно из воскресений во время обедни*мать сказала мне, чтобы я пошел на клирос* и присоединился к хористам. Я боялся, что дьячок прогонит меня. Но мать настояла на своем, напутствуя словами : « Коли* дьячок будет тебя прогонять, скажи ему, что ты очень хочешь петь. » Так я и сделал, как наказывала мне мать, и когда дьячок, увидя меня в хоре, строгим тоном спросил меня : « Зачем ты сюда пришел ? Чей ты ? » Я ему ответил, как учила мать. — « А, так ты сын Самой-лихи, » (так все звали мою мать) проворчал он только. Так я и остался в хоре. Дьячок не пожалел, что оставил меня. Оказалось, что у меня хороший голос, очень хороший слух и большая музыкальная память. Скоро я стал солистом с двумя другими мальчиками, первым дискантом и первым альтом, а позже и чтецом и даже заместителем дьячка в церковных службах.

Случилось однажды на неделе раздался звон колокола и долго он продолжался. И священник и дьячок жили от церкви далеко, и много времени проходило, пока они доберутся до церкви. Обычно, если один из них запаздывал, колокольный звон звал опоздавшего. На этот раз колокольный призыв длился слишком долго. Священник начал терять терпение, а дьячок все не приходил. Позже узнали, что дьячок уехал в поле и не предупредил об этом батюшку. Батюшка послал за мной церковного старика, чтобы я пришел заменить дьячка и служить с ним обедню.