Годы, годы… Встречи в Москве, встречи в Ленинграде, но мне казалось, что это вся жизнь наша прошла рядом. Писать обо всем, что роднило нас, и трудно, и нескромно.
И вот половины моей души без него не стало. Как буду жить с оставшейся?
В последнее время он болел. Но совсем недавно позвонил: «Когда сможешь — приезжай. Я выздоравливаю. Снова начинаю писать, хоть несколько строчек в день, о себе. Да и все мы, в конце концов, пишем о себе…»
Я приехал.
Он дал почитать небольшую новеллу о том, как он в какой-то маленькой стране стоял на улице, и вдруг мимо проезжает машина, в которой — королева этой страны. Он узнает ее по фотографиям. Королева оглянулась на него. Потом еще раз оглянулась. Булат написал ей письмо с вопросом, почему она на него оглядывалась. Она сразу же ответила: «Потому что вы не сняли шляпу».
Мы знаем, что есть две сверхдержавы: Россия и Америка. А не вернее было бы считать, что есть, скажем, одна сверхдержава, например, Швейцария. Люди там живут хорошо и ни с кем не воюют. Простите, это к слову.
А про шляпу — это юмор снова пробуждался у выздоравливающего Булата.
Светлым он ушел от нас, оставив многим частицу своего света.
Пять вечеров
После моей первой пьесы «Фабричная девчонка», обруганной и захваленной, пьеса «Пять вечеров» казалась мне незначительной и несоциальной. Но Товстоногов попросил показать ее. Сам Товстоногов! Мне было совестно, но на вторичную его просьбу — осмелился показать.
Однако Георгий Александрович принял ее и сказал, что будет ставить спектакль «с волшебством». А волшебство состояло вот в чем: о людях с «неустроенными судьбами» — такой появился обвинительный термин, о женском одиночестве — «одинокая женщина», и такое появилось начальственное обвинение, о многом, о чем тогда не принято было говорить со сцены, — Товстоногов решил рассказывать так подробно, чего вовсе не стоили эти жалкие персонажи, с такой интонацией, сочувствием… В наш адрес обрушилось и такое: «злобный лай из подворотни», «взгляд через замочную скважину», что «он (я) вбиваю клин между народом и правительством…» (Фурцева). О таком в те времена не принято было говорить со сцены.
На застольных репетициях с Георгием Александровичем было мне, как и актерам — легко. Если ему что-нибудь нравилось, он гоготал. Сначала я думал, что в театре потому его и звали Гога.
Когда он вывел актеров на сцену, было еще лучше. Мне говорили, что обычно он сверялся с пьесами, — кто куда пошел, кто на что сел. И просил автора внести в пьесу поправки. А тут — он давал актерам указания, советы, предложения — опережая текст пьесы, да так точно! Как и следовало по пьесе. Потом лишь заглядывал в страницу, и оказывалось — да, так и следовало по пьесе! Мне казалось, простите, что он един со мной, только гораздо умней и прозорливей… Он даже взял на себя роль автора, сопровождающего действие. «Эта история произошла в Ленинграде, на одной из улиц, в одном из домов…»
Вспоминается простодушная и мудрая телефонистка Катя, ее великолепно играла Люся Макарова. И совсем молодой еще Кирилл Лавров — ранние предшественники нынешних молодых, за которыми, хочу надеяться, будущее.
Как Зина Шарко в гневе кричала на племянника: «Это письма Маркса!» — когда он швырнул на пол ее заветную книжку.
И вот — она же: «Завтра воскресенье, можно поехать на озеро „Красавица“. Там очень хорошо. Я еще не была, но все говорят…» Это — вернувшемуся к ней Ильину.
А Копелян! Он сделал чудо из своей роли. Как шуточками прикрывал боль своего сердца! (Да и многих, да и моего…)
И все же, когда на прогоне спектакля мне дали рулончик билетов для знакомых, перед входом в театр я, смущаясь, предупреждал: «Не стоит смотреть, это случайная, маленькая пьеса, не получилась…» Но кто мог уйти со спектакля Товстоногова!
Вот уже и близится время прощаться с моим театром двадцатого века.