– Второй, я Первый, птичка над тобой. Продвигайся вперед, пятьдесят метров. По фронту свободно…

Что хорошо в афганских пригородах – высоченные заборы, сделанные из глины с камнями или бетонных плит. Ничего не видно…

Араб направился к нужной точке – не торопясь и не медля. От езды на мотоцикле затекли ноги и напоминала о себе спина. Он напомнил себе, что уже не молод и не время бы ему изображать из себя. В 22 САС – главном спецподразделении главного противника – после сорока никаких шансов, или в штаб, или в учебку, но на боевое задание тебя не возьмут. Ну а он… он сам себе такую жизнь устроил… гадство…

Вот, кажется, и нужное здание.

Обычный высоченный забор. Обычные стальные ворота…

– На месте…

– Замри!

Араб замер – его отлично научили выполнять команду. Разучивали так: одной половине командовали «замри», а вторая половина – бегала между замершими курсантами, и не дай бог кто-то пошевелится…

– Прошли… Внутри четыре объекта, два парных патруля на периметре…

Араб достал из рюкзака пистолет с глушителем – если не поможет это, не поможет ничего.

– Даже не думай об этом. Ты можешь пройти, если переберешься через стену ровно за шестьдесят секунд. Они идут с повторяющимся интервалом…

Это уже признак непрофессионализма. Хороший патрульный никогда не будет ходить туда-сюда равномерно, как китайский болванчик. Он будет действовать неожиданно, даже в таком скучном деле, как охрана, и всегда будет настороже.

– Я сделаю. Дай отсчет.

– Хорошо. Скажи, как будешь готов…

Араб посмотрел наверх, затем достал из рюкзака перчатки из кевлара, выдерживающие удар тока – пистолет он убрал в рюкзак, он сейчас не нужен. Сверху не было видно ни изоляторов Кактуса [103], ни колючей проволоки, но это только настораживало. Если это серьезный объект – там что-то должно быть.

– Готов.

– Тридцать секунд. У тебя будет шестьдесят.

– Понял…

Он вспомнил пацанов, которых готовил, совсем некстати. Почему-то подумалось, что решать ситуацию здесь будут уже они, их смена. Новое поколение. Эта война будет как Кавказская – делом двух, а то и трех поколений. Дай Бог, чтобы победу увидели хоть внуки…

Казачата. Мальчишки. Он скучал по ним – хоть сам в этом и не признавался. Он так и не обзавелся семьей – был одиноким волком, и они ему стали как семья. Драчливые, взбалмошные – и в то же время чистые, как лист бумаги, на котором еще надо что-то написать. Он помнил их глаза – когда они сидели в степи, у крошечного бездымного костра, на котором кипятили чай, и он рассказывал им то, что нельзя было рассказывать. О специальных операциях, в которых он участвовал. О городах, в которых он побывал. О Бомбее и Пешаваре, о Тегеране и Каире, о Багдаде и Адене. Для них, выросших в приволье казачат, эти города существовали как будто на другой планете. Постоянная удушающая вонь от двигателей, работающих на самодельном бензине, вонь горящих кизяков [104], узкие улицы, обшарпанные дома, острые как нож взгляды, озлобленные или обманчиво равнодушные лица людей, чужая, похожая то ли на тяжелую отрыжку, то ли на карканье ворона речь. Конечно – были и русские города, Багдад, прежде всего, запоминался «Хадека Алшани» [105] – так претенциозно местные называли районы нефтяных небоскребов в самой излучине Тигра – но и там, на ярких и шумных улицах скрывалась незримая опасность. Для русского, тем более для казака, человека вольного – существовать в этой трясине было невозможно. Но он привык к этому, он пропитался этой вонью костров и пота, как местные, – и его нельзя было отличить от местных. Он приводил пацанам фразы на чужом языке, рассказывал об обычаях народов, про которые если кто что и знает – так из новостей, из раздела чрезвычайных происшествий – а они слушали его с горящими глазами. Может, он зря им об этом рассказывал – не дело скитаться по всему миру как…