— А тебя ничего не насторожило? Парень назвал всех, кто заходил в палату за это время. Это доктор, пару раз медсёстры, я, ты…

— Священник и его приёмный отец, — он кивнул в сторону двери, — и ещё один человек, так ведь?

Он навис надо мной, и мне вдруг стало нечем дышать от ощущения какой-то ярости, которую источало его лицо. Но ярость эта была странной, холодной, скорее даже, ледяной.

— Кто-то, кого регистраторша приняла за одного из наших. Он был в форме? — Люк сделал ещё один шаг ко мне, — Или она видела его с тобой, поэтому решила, что он тоже следователь?

— А вот это я и выясню у Франко.

Стараясь сдержать раздражение, которое вызвало обвинение, прозвучавшее в его голосе. Да, он, по большому счёту и не старался скрыть его, каждый раз подчеркивая, насколько укоренился в своих подозрениях относительно Натана.

И Томпсон вдруг отступил, пряча руки в карманы.

— У нас нет никаких доказательств того, что Дарк причастен к его смерти.

— И у нас заключение о том, что ребенок умер сам. Я знаю. Но почему этот ублюдок всегда крутится где-то рядом с нашим делом?

Люк развернулся, пошёл к двери и, словно вспомнив что-то, посмотрел на меня:

— Ты едешь на похороны мальчика?

Кивнула ему.

— Говорят, серийные убийцы любят приходить на похороны своих жертв.

Он усмехнулся:

— Я знал, что ты именно так и ответишь.

Его тошнило. Ему было душно настолько, что хотелось расстегнуть настежь плотное шерстяное пальто, казалось именно эта чёртова вещь не позволяет ему свободно вздохнуть. Его тошнило. От запахов всех этих людей, что собрались здесь, в том месте, прийти на которое, на самом деле, не имел права ни один из них. Надушенные толстые тётки с идеально уложенными причёсками и в шляпках с развевающимися черными вуалями, которые несносный ветер немилосердно трепал, вынуждая их придерживать шляпки пухлыми ручками на своих головах. Театр абсурда. Они бросали недовольные взгляды на священника, быстро и монотонно произносившего полную пафоса и скорби речь, будто требуя несчастного ускориться. И тот, понимая это раздражение, кажется, даже проглотил немаленький кусок из своей привычной речи.

Да-да, ведь он знал эти заученные до зубовного скрежета слова святого отца в длинном светлом одеянии до пола едва ли не лучше самих служителей церкви. Сколько он церемоний посетил? Он и не помнил точно. По правде говоря, все они слились для него в один, длинный непрекращающийся ритуал прощания с ангелами. С его ангелами, которых он больше, к сожалению, не увидит. Но которых, к их великому счастью и его облегчению, не получат и мучители.

Чёрное. Так много чёрного вокруг. И в любое другое время оно бы не раздражало его так. Но тут, на кладбище, этот цвет казался каким-то особенно лживым. Лицемерные твари, нацепившие его на себя, чтобы соответствовать общепринятым нормам…они умудрялись оскорбить его утрату одной своей одеждой. Глаз зацепился за женщину, из-под шляпки которой выбился седой локон. На её торчащее в вырезе куртке ожерелье с огромным стеклянным кулоном в виде сердца. Нет, он не был ювелиром или знатоком камней, но это изделие было сделано настолько кустарно и безвкусно, а он всё же слишком много драгоценностей повидал на своем веку. Старая сука. Такая же, как вся эта небольшая толпа чёрных ворон вокруг него. Нацепили всё самое лучшее на себя, будто приехали на праздник, а теперь изображают горе. Каждый из них так или иначе причастен к его Ангелу, но никто из них не испытывает и доли той боли, что сейчас рвалась струнами в его груди. Он и не думал, что может ощущать эту боль. Не думал, что придется сжимать руки в кулаки в карманах пальто, чтобы скрыть своё горе. Ангел…он так и не смог помочь ему правильно покинуть этот мир. Не смог исповедать его, позволить оставить в этом грязном мире все его грехи, чтобы в тот он отправился чистым, правильным.

Эти жалкие твари…откуда они взялись там, на окраине леса? Он и предположить не мог, что ублюдки появятся у сарая: уж слишком суровые ходили легенды в народе о тамошних медведях. Обычно люди предпочитали обходить его вдоль железной дороги.

Он глубоко выдохнул, поморщившись от запаха приторно-сладкого парфюма «матери» его Ангела. Идиотка всем так и представлялась, изображая самое неподдельное страдание на морщинистом лице. Притом, что предоставила оплачивать похороны всё же детскому приюту. А зачем тратиться на труп, так ведь, миссис Фоулсон? Уже через неделю, которую она выдержит только ради соблюдения норм приличия, эта идиотка побежит смотреть нового ребёнка, если уже не выбрала замену его Ангелу.