– Чичас! Чичас, ваша милость! – заорал большак, – Не шевелитеся там, я чичас!

Выдернув из-за опояски топор, он споро добежал до молодого леска и в несколько взмахов свалил тонкое деревце, сделав из него жердину.

– Чичас! – разевая рот, побежал он до тонущего Вово́ и сидящего на льду исправника, боящегося пошевелиться. Не добегая с десяток сажень, старик лёг и быстро пополз. Исправник перевернулся на живот, вытянув руки навстречу жердине…

… и н-на! Деревяха с размаху обрушилась на лёд подле чиновника, а потом ещё, ещё… Всё затрещало, и осанистый мужчина оказался в воде. Парижанин, будто при виде этой картины, утратил последнюю волю к сопротивлению и ушёл на дно.

А исправник, не отрывая взгляда от крестьянина, раз за разом выбрасывался всем телом на лёд, ломая его и приближаясь к не такому уж далёкому берегу.

– Чичас ваша милость, чичас… – пятясь, приговаривал большак, и как только почуял под ногами матёрый лёд, встал прочно, и деревяхой – да в харю исправнику, отталкивая его назад! А потом ещё раз, ещё…

– Сподобился… – опёршись на жердину, перекрестился большак, – спаси Господ! А на душе-то как лёгко! Будто за кажного по тыщще грехов простили.

«– Резать! Вешать! Рубить дворян топорами!» – шумело у него в голове, и где-то совсем в глубине сознания было острое сожаление – и-эх… раньше надо было! Лишнее они по землице проходили, как есть лишнее.

После увода большака домочадцы не сразу отмерли, да и потом двигались сонными мухами, переживая испуг и унижение.

– Тятя, – осторожно спросил отца пятилетний Павлик, отходя от женщин, с остервенением взявшихся за приборку, – а почему барин грозился? Чего деда посмел?

– Грозился? – мужик втянул стылый воздух через зубы, и ответил как есть, – потому што мог… так вот. Потому што барин, и власть вся как есть – их, барская.

– А чево деда посмел?

– Чево? А Бог весть! Законы-то барами придуманы, да в пользу бар. Как ни повернись, а всё едино закон ихний нарушишь.

В ожидании большака домочадцы вели себя так, будто у них в дому упокойник. Скрип двери заставил их сердца заколотиться, а ноги ослабнуть.

– Слава Богу! – широко перекрестился на иконы старик, разом будто помолодевший на десяток лет. И добавил, глядя светло на домашних:

– Всё хорошо, все потопли!