Я был рад покинуть Трельборг со всеми его ужасами. Всю ночь мне пришлось грести, лишь на рассвете начал дуть западный ветер, и я смог пойти под парусом вплоть до южной оконечности Зеландии. Там я попал под кратковременный ливень, поэтому мне пришлось опустить парус и грести, одновременно откачивая воду. Я обмотал веревку вокруг топорища, прицепив на нее крючок, привычное занятие для многих в Йомсборге по вечерам. Затем я закинул веревку в воду, предварительно нанизав на крючок одного из моллюсков, найденных на песчаной отмели, и продолжил свое плавание. Теперь мне не надо было сходить на берег, я мог ловить рыбу, продолжая плыть.

У меня не было желания повернуть обратно, как это случалось со мной раньше. Силы грести дальше мне придавала не только мысль, что Бьёрн остался в Йомсборге. Хальвар и все остальные, заключенные теперь в Трельборге, доверяли мне. Они верили, что я доберусь и поведаю о проявленном ими мужестве. Потому что, если все закончится казнью, только благодаря моему рассказу их запомнят как героев.

В этот переход постоянно дул ветер, и мне приходилось бороться со встречным течением. Помню, что я поглядывал на быстро пробегающие тучи в надежде увидеть там Тора, могущественного воина с большой рыжей бородой, мечущего молнии из своей повозки. Но верил ли я на самом деле в эти старинные истории? Возможно, это лишь небылицы. Но я не понимал тогда, как христиане собирались поставить под сомнение то, что все мы знали, чтобы поведать миру о своем боге и его сыне, Белом Христе. К счастью, тогда я не имел ни малейшего представления, что мне доведется увидеть, как будет рушиться старый мир, и стать свидетелем начала зарождения эры Белого Христа. Но я чувствовал, что выполнял важное задание, и ощущал, что оказался втянутым в борьбу двух влиятельных мужей. Возможно, когда я вглядывался в волны, меня и посетили мысли, что мне не удастся избежать своей участи, что такую судьбу сплели мне норны. Поэтому я не отдыхал, лишь дремал немного да изредка останавливался, чтобы пополнить запасы воды в ручьях или в устьях рек, когда она заканчивалась, не позволяя ничему другому задерживать меня на пути домой в Йомсборг.

– Да чтоб его Хель забрала! – ругнулся Вагн, когда увидел меня, заходящего в гавань. Он стоял на краю причала вместе с Торгунной и Аслаком, я не успел произнести и слова, как он развернулся и ушел. Остался только Аслак, я рассказал ему, что Свейн удерживает Хальвара с дружинниками в плену, что Сигурд, сын Буи, с его людьми тоже там и что Свейн просил передать: он больше не нуждается в защите йомсвикингов и не будет ничего платить Йомсбургу… Аслак лишь качал головой, слушая меня, а потом тоже ушел.

Они так ничего и не сказали. Но в тот же вечер Вагн, взяв собак, ускакал на охоту, а нам сообщили, что он не вернется, пока не подстрелит добычу.

Через семь дней на Йомсбург налетел шторм. Он побил все зерновые, снес крышу с курятника в северной части города. После шторма пять дней и ночей лил дождь, а потом туман опустился на крепость, песчаные холмы и окрестные леса. Знающие люди сказали мне, что наступила осень. В этом году она пришла раньше, а это значило, что зима будет холодной. Зимы в стране вендов суровые, так у нас, норвежцев, было принято думать. В какие-то годы лед сковывал все Балтийское море, и был он таким толстым, что целое войско могло добраться до земель Олофа Шетконунга.

Мои обязанности в Йомсборге были прежними. Каждый день до обеда я тренировался с датским топором, а потом вместе с Бьёрном мы шли на верфь делать новый боевой корабль. Аслак узнал, что я понимаю в кузнечном деле, и в один из дней привел меня в оружейную мастерскую, где меня уже ждал Ульфар Крестьянин. Он не был кузнецом, но он посчитал, что раз уж я умею ковать, то мне следовало самому сделать себе боевой топор. У Крестьянина были свои соображения, как должен выглядеть топор. Кусок железа уже лежал на наковальне, поэтому я сунул его в огонь и спустя некоторое время начал с ним работать, а Крестьянин сидел на табуретке возле стены и пристально за мной наблюдал.

С того дня бо́льшую часть времени я проводил в кузнице. Вагн должен был уже скоро вернуться с охоты, во время которой у него было достаточно времени, чтобы основательно обдумать требования Свейна Вилобородого. В какой-то момент я подумал, что он отрубит головы Торкелю и его людям, но Вагн прекрасно понимал, что тогда то же самое произойдет с его людьми, которые сейчас находились у Свейна. Пока Вагн решил оставить все, как есть; теперь и у него, и у Свейна были пленники, которых надо было содержать. Они не должны были знать никакой нужды. Хёвдинг, позволяющий своим пленникам голодать, поступал низко и был недостоин носить это звание. К тому же среди людей Торкеля было много бывших йомсвикингов, поэтому они разместились в общих домах, где жили до этого. Теперь я часто видел Торкеля, прогуливающегося вместе с Аслаком: казалось, что они давние друзья, обычно серьезный Аслак смеялся над тем, что говорил Торкель.

Мне потребовалось двадцать два дня, чтобы изготовить датский топор: восемнадцать дней я занимался самим топором и четыре дня – топорищем. Один из кузнецов, чернобородый венд с необычным именем Вилли Репей, показал мне, как можно сделать кусок железа продолговатым, потом обернуть его вокруг жерди так, чтобы оставалось место для топорища, когда он затвердеет. Само полотно я делал тонким и складывал в несколько слоев, прежде чем у меня получилась нужная форма с бородкой и выгнутым лезвием. Я насадил его на палку и опробовал, но Крестьянин казался недовольным результатом, и мне пришлось снова вернуться в кузницу и поместить топор в огонь. Он видел, как я передвигался, и прекрасно знал, что я хромаю так же, как и он, поэтому топор должен был призван защитить мои ноги, которые двигались медленнее, чем у других людей. Поэтому в итоге я выковал тонкий и очень легкий топор с бородкой, заканчивающейся острым шипом. Я приделал еще наконечник копья на хвосте топорища. Я придумал это сам, но Крестьянин объяснил мне, что это была глупая затея: в случае если кому-то удастся захватить мой топор, то хвост могут направить мне в грудь. Так что мне пришлось его снять. Лезвие топора я сделал таким тонким, что оно легко перерезало человеческий волос, а топорище было из прямого, без сучков, ствола вяза. Я вбил клин в топорище так, чтобы топор не соскочил, и смазал его льняным маслом.

Когда я изготавливал топор, до меня дошли разговоры, что Хальвдан Палата принял решение не требовать плату за украденного мной жеребенка. Он посчитал, что я и так расплатился за содеянное, поскольку был отправлен к датскому конунгу. Хромой жеребенок стал моим. Эйстейн Пердун заверил меня, что он получал достаточно сена и не нуждался ни в чем. Я приходил к нему каждое утро, когда шел на занятия с Крестьянином, и вечером. Опухоль на передней ноге спала за время моего отсутствия, и, когда жеребенок гулял по загону, он уже не хромал так сильно. Эйстейн считал, что я никогда не смогу ездить на нем верхом, но зато со временем он сможет возить повозку. Я назвал его Вингур, что значило «выходец из Вингульмёрка», хотя, конечно, жеребенок не был оттуда. Но я очень скучал по дому и представлял, как однажды смогу вернуться домой, забрав жеребенка с собой. Я смог бы прокатиться по лесу, где бегал еще ребенком среди дубов и старых тисов.

Вскоре вечера стали темнее, и одним тихим утром выпал первый снег. Когда поднялось солнце, он сразу растаял, но стало уже понятно, что дело идет к зиме. Скоро лед скует гавань и корабли вмерзнут в него. Поздняя осень была чудесным временем в Йомсборге. Казалось, что тишина опустилась на улицы и дворы, ведь йомсвикинги не отправлялись в плавание в это время года. Бородатые лица были обращены к бледному солнцу, и не было ни одного человека, который бы не благодарил Одина, что пережил еще один год.

Я очень хорошо помню те дни. Просыпаясь по утрам от постукивания кремня по стальному бруску, вдыхая запах разгорающегося очага, ты мог повернуться на бок и почувствовать тепло собачьего тела, прижавшегося к тебе, слышал приглушенные голоса, кашель людей и звук насыпаемого в котел зерна. Как правило, мы оставались в кроватях, пока варилась ячневая каша, по две-три порции на каждого. Вагн не позволял йомсвикингам голодать, нам любили повторять, что он предпочитает видеть нас растолстевшими по весне, а не по осени.

В это время года в Йомсборге царил особый запах, который мне нигде больше не доводилось встречать. В каждом поселении стоит смрад, запах конского навоза и мочи, забиваемого скота и человеческого пота. Все эти запахи смешиваются в один, и он впитывается буквально во все, даже в одежду, которую носишь. А в Йомсборге с наступлением заморозков все эти запахи как будто вмерзали намертво в землю, смрад заменял сухой, чистый аромат сухих березовых поленьев, которые мы носили в общие дома. В одно утро, должно быть, с того момента, как я вернулся от датского конунга, уже прошло два полнолуния, гавань сковал лед, и это тоже сказывалось на запахе – в воздухе уже не пахло водорослями, моллюсками и застоявшейся морской водой, все покрывала тонкая корочка льда, по которому разгуливали кричащие чайки.

Я часто думал о Хальваре и тех, кто остался в Трельборге. Все хотели знать, что же произошло там, у этого безумного конунга, и мне приходилось рассказывать об этом много раз. Я говорил лишь то, что произошло на самом деле, поведал о связанном рабе на столе и всю эту историю. Йостейн Карлик утверждал, что безумие Свейн унаследовал от отца, а тот в свою очередь от своего отца. Деда Свейна звали Гормом. Именно он основал датское королевство, его сын, Харальд Синезубый, лишь завершил начатое отцом. Жена Горма, Тюри, в честь которой назвали сестру Свейна, как-то во сне увидела, как Белый Христос шел на север к полям Ютландии, на нем был хитон весь в пятнах крови, волочившийся за ним по земле. После этого сна Горм повелел всем рабам страны начать строительство, а тем свободным людям, которые не предоставили своих рабов для стройки, со спины сдирали кожу и отрубали руки, эту кожу и руки отправляли Горму, с вырезанными на них именами свободных людей.

Мои занятия с датским топором продолжались, Крестьянин сообщил мне, что они продлятся до весны, а может, и дольше. Как мне тогда казалось, я уже хорошо владел этим оружием и не осталось ни одного маневра, который бы я не мог применить. В один из дней, когда мы занимались в дюнах, я только собрался сказать этому здоровенному йомсвикингу, что я уже достаточно обучен, как он поманил меня за собой. Мы спустились вниз к гавани, забрались в шнеку, которую я построил, когда мы с Бьёрном убегали от Олава. Я хорошо владел датским топором на суше, но вот когда лодка ходила ходуном на волнах и вокруг свистели стрелы… Это было что-то совершенно новое.

Лед захрустел и треснул под ногами Крестьянина, когда он встал на нос судна и начал раскачивать корпус из стороны в сторону. Мне приходилось стоять одной ногой на середине банки, а другой – на планшире, и вскоре я осознал, насколько невнимательно слушал Крестьянина, постоянно напоминавшего мне переносить свой вес вниз ног, потому что в мгновение ока я очутился за бортом. И вот я барахтался во льду, а Крестьянин тем временем неспешно вел свой рассказ о том, что море поглотило много людских жизней со всеми топорами и мечами, что тот викинг, который хочет прожить долго и потопить много врагов, должен научиться держать равновесие. Эйстейн Пердун стоял в это время на краю пристани и хохотал.

С того дня наши занятия проходили в море на кораблях или внизу на маленьких суденышках. Я узнал, как можно выбраться из воды, используя датский топор, зацепившись бородкой за борт и подтягиваясь на топорище. Теперь я знал, что топор надо держать ближе к металлу, когда борьба начиналась на близком расстоянии; Крестьянин показал мне, как надо было зацепить ногу противника под коленкой, чтобы забраться на него и стать выше, орудуя потом топором над головами сражающихся. Теперь я понимал, что моя хромая нога не такой и большой недостаток, как мне казалось раньше: если сражение разыгрывалось на море, палубы были настолько переполнены, что даже если кто-то ослаблял свой щит, то не упал бы, а держался бы, подпираемый телами воинов. Владеющих датским топором обычно отправляли в самую гущу, объяснял мне Крестьянин. Нашей задачей была расчистка палубы, чтобы остальным йомсвикингам было достаточно места. Благодаря саксам мы поражали многих, а дальше уже могли воспользоваться топором, сметая противника на расстоянии шести футов. Вагн возложил большую ответственность на мои юные плечи, считал Крестьянин. От меня требовалось огромное мужество. Но Вагн никогда не ошибался в людях.

Если бы я решил, что скоро мои занятия с Крестьянином закончатся, бóльшую ошибку я бы вряд ли мог совершить. Теперь я должен был взять лук и полный колчан стрел и пойти после обеда на песчаные холмы, где уже находились Бьёрн и другие йомсвикинги. В песок были вбиты бревна обхватом с человека, обмотанные поперек короткими прутьями. На первых занятиях присутствовал Аслак. Большинство из нас уже были хорошими стрелками, потому что среди нас не было ни одного человека, который бы с раннего детства не ходил на охоту. Но когда Аслак подал сигнал, стрелы, казалось, зажили своей собственной жизнью, они летели мимо, не попадая в цели. Это продолжалось долго. Мы должны были научиться прицеливаться, пока нам на спины сыпались удары палок, а рядом на мечах сражались другие воины. Со временем прутья на бревнах заменили на мешки, закрепленные канатами, к каждому из которых была привязана веревка, чтобы можно было перемещать их в стороны. Так мы учились целиться в движущуюся цель.

Я знал, что я – отличный лучник. Это мне еще в детстве говорил отец. Вскоре я доказал, что был более метким, чем многие взрослые йомсвикинги, и это заметил Аслак. В один из дней он привел Вагна, и они стояли вдвоем и наблюдали, как я стрелял в мешки.

– Ты стреляешь как сам Видар, – промолвил Вагн. – Я ставлю тебя лучником.